Генрих Ланда - Бонташ
Затем наступил Новый год. Я, как всегда, встречал его без посторонней помощи. Часов в одиннадцать вышел на улицу подышать воздухом. Мне было очень весело. Затем пошёл домой, кушал мамин наполеон, включил радио на новогоднюю передачу, затем пошёл спать.
…Подготовка к экзаменам. Утром спать до десяти часов, весь день лежать без подушки на тахте, упираясь задранными ногами в шкаф, делать вид, что учишь начерталку, вечером выходить бродить по тёмным улицам. "Освежались" мы с Костей. Он работал, как автомат. Под Новый год он учил соединения хлора, готовился он сразу по нескольким учебникам, работал целый день. Засунув руки в карманы, опустив или подняв края шапок (в зависимости от погоды), разговаривая или молча, мы покрывали довольно внушительные расстояния по ночному городу, пока из головы окончательно не выветривались обрывки ортогональных проекций и электронных формул. Затем мы расставались на "нейтральном" перекрёстке (Ленина и Владимирской), где каждому "подавалась карета" (трамвай) – и ещё на один день меньше до экзамена.
… Тёмное утро 6-го января. Настольная лампа, за окном ветер и холод, бледная синева. Я проснулся, пора… А может быть, я проснулся вовсе не из-за того, что надо собирать чертежи и ехать? Ну кончно же, не из-за этого! Я просто разбужен назойливым свистом, даже не свистом, а чириканьем или кукованием. Это даже приятно, лежать, вытянувшись с закрытыми глазами и слушать эту незатейливую птичью песню. Но надо подтянуться к подушке, ведь крыша слегка поката, и постепенно сползаешь голыми ногами на толь – в этом всё неудобство такого спанья…
… Я приоткрываю глаза и сразу зажмуриваюсь снова. Ослепляет голубое небо. Ни единого облачка, и там вверху, на облитой солнцем кроне старой сосны, распевает песни длинноносая птичка.
Видно, разбудила она не меня одного. Послышался шорох и сонная ругань. Упрямая птица не унималась. Сашка Бильжо сел на постели и с яростью швырнул шишку в подлое существо. Эта мера тоже не подействовала на негодницу. Но мы и так уже окончательно проснулись и, благодаря свежему утреннему воздуху, хорошему сну и предстоящему безделью, были в прекрасном настроении.
Начались шутки, смех, разгуливание по крыше, изображение при помощи простынь священных индусских плясок, словом всё, что только могут придумать солнечным утром три весёлых бездельника.
В самый разгар празднества "на горизонте" появляется директор дома отдыха, и мы, подхватив свёрнутые матрацы, быстро один за другим влазим в окошко нашей комнаты, выходящее на крышу.
Так начинался день.
…Поёживаясь от холода, стуча сапогами, я иду по коридору в ванную мыться. Днепровская вода обжигает лицо, руки коченеют. Завтракаю. Волнение засело глубоко в животе, снаружи незаметно. Складываюсь и выхожу. Холодно и полутемно. Иду к трамвайной остановке, несу тяжёлый портфель с эпюрами, учебниками, тетрадями. Смотрю под ноги на мёрзлую заиндевевшую землю без снега. А мысли не здесь. Я раздвоился…
Иду. Медленно и лениво, подминая босыми ногами жёсткую траву, опавшую хвою. Солнце, солнце и запах сосновой смолы. Мы идём из Ворзеля в Кичеево вдоль железной дороги по опушке соснового леса. Идём зачем-то к Геркиному бывшему учителю физики, который ещё и художник-любитель. Да какая разница? Факт тот, что мы идём, идём в прекрасный день по прекрасной местности, я, Герка и две девочки. Одна – Люся. В Киеве я её едва знал. Она приехала в соседний дом отдыха, давняя Геркина и Сашкина знакомая. Удивительная девочка: смуглое (весьма красивое) лицо, чёрные волосы и светлые серые глаза, опутывающий голос. Ну её к чорту, эту кошку, подальше от неё, когда она начинает мурлыкать и кокетничать, играя глазами; чувствуешь опасное опьянение. Она очень хорошо всегда одевается.
Она приехала почти одновремённо с ещё несколькими подругами. Это был своего рода рубеж между двумя периодами нашего (моего, Герки и Сашки) пребывания в доме отдыха.
Когда мы приехали, наша комната была полна такого народа, что мы оказались в положении цыплят, затесавшихся среди старых петухов. Вдобавок к этому, оставить что-либо было рискованно. Опасно было и заснуть днём – влепят тебе огрызок огурца в лоб, или подольют воды в постель. Поздно вечером, вернее, уже ночью, когда вернутся с охоты все или почти все "блядуны", в темноте начинались бесконечные споры о том, "кто страстнее", Катька или Маруська (официантки), или ещё что-нибудь в этом роде, сопровождаемое такими доводами и такой руганью, что в комнате начинала ощущаться почти физическая духота, хотелось высунуть голову в окно. И всё же это было замечательное в своём роде явление. Мы молчали и слушали, брали из этого каждый то, что ему было нужно.
Железная винтовая лестничка вела на второй этаж к двум комнатам: маленькой трёхместной женской и нашей. Наша делилась на две поменьше, по пять кроватей; это была, на наше счастье, самая разбитная комната в доме отдыха.
И вот, далеко за полночь, всё стихло, а у нас только начинается жизнь. Из нашей комнаты (непроходной) все переходят в переднюю, размещаются в вольных позах на кроватях "хозяев", и общество с наслаждением слушает жаркий спор двух заклятых идейных врагов – Женьки "Большого" и "Старого" Сашки.
Женька Большой или Женька Белый (в отличие от младшего Женьки Чёрного) – белокурый бандит с жидкими волосами и одутловатым лицом, двадцати восьми лет, харьковчанин, в детстве был выгнан из школы, стал лётчиком, в войну был лишён наград и попал в штрафники, бурной молодостью заработал порок сердца и теперь учился в харьковском втузе.
Его высокий, нервный, слегка заикающийся голос захлёбывается в темноте. Он сторонник "настоящей" любви. Он считает, что бабу надо любить, чтобы всё совершалось в соответствии с его высокими "духовными" запросами, "эдак…с поцелуем" и так далее, а иначе получается "сплошное блядство и паскудство, как у этого кобеля Сашки, и то не баба, которая этого не требует, а настоящая…"
Голос Старого Сашки спокойно гудит в темноте. Старому Сашке лет за сорок, но это железный человек, в одном отношении во всяком случае. Бабы на него молятся, а его истерзанная жена (оставшаяся в Донбассе) желает только, чтоб он ей не изменял. Эта важнейшая человеческая функция просто входит у Сашки в режим дня. Всем он неизменно и невозмутимо обещает жениться. Его официантка даёт ему двойные порции. Возвращается он в комнату ночью, и между ним и Женькой происходит всегда короткий классический диалог: – "Що, Сашка, влупыв? – "А як же, трахнув и пишов". Исчерпывающе, как видите.
И вот теперь они срезались на теоретической основе вопроса.
– Кобель ты, Сашка, настоящий кобель! Разве ж это жизнь? И Маруська твоя…, и Дуська, я б в их сторону и не посмотрел бы!
– Да и они на тебя смотреть не захотят, куда ж ты годишься?
– Как это куда я гожусь? Я, может, и вправду меньше твоего их имел, врать не стану, но тоже на своём веку перепробовал немало, и не так, как ты, по-собачьи, а по-человечески. А тебе что? Тебе пареную репу выдолби, назови Марусей или Катей, и ты доволен будешь!
– И буду, – веско ответствует Сашка, – а ты не сможешь. Я вот, уже старый, а вы со мной не сравняетесь.
– Куда ж нам с тобой, старым ебарем…
Голос слушателя:
– А скажи, Сашка, если собрать всех баб, что ты имел, наполнят они всю нашу столовую?
Сашка (после паузы):
– Пожалуй, наполнят…
– Человек пятьсот будет?
– Пятьсот будет.
А мы слушали и познавали жизнь. Учился жить и "способный юноша" Севка, у которого были синие круги под глазами, и друг Женьки Большого, Женька Маленький. Остальные же были в своей привычной среде. За стенкой, в женской палате, всё было слышно. Время от времени Женька Большой громко кричал:
– Девушки, вы чего подслушиваете? Что это такое, а? Как вам не стыдно!
Правда, публика там была тоже соответствующая.
Таковы были люди.
А природа – природа была прекрасна. И абсолютная свобода. Шум сосен, голубое небо, солнечные поля, пруд, где нельзя утонуть. Можно ходить туда через лес, купаться, можно досыта играть в волейбол, рисовать, можно валяться на траве и смотреть на верхушки деревьев, вспомнить о том, что Костя Некрасов сдаёт сейчас вступительные экзамены. Его редкие письма сухо описывали факты.
Затем у многих начал заканчиваться срок путевки. Уезжали оба Женьки. Ходил и со всеми прощался Сашка в форме командира горно-спасательной команды. "Дядя Вася" – весёлый и рассудительный парень, хорошо игравший в волейбол – в последний день оказался лейтенантом МВД. Трогательно расставался с Маруськой Севка. Одна за другой пустели кровати.
Почти каждый вечер в каком-нибудь из санаториев или домов отдыха были танцы. Сашка Бильжо танцевал, а я смотрел или пытался учиться с ребятами. Ребята – компания молокососов, собранных Геркой. Герка, вообще, жил бурно: целые дни сидел в пруду, дулся в шахматы и… и, кажется, больше ничего. С этим ребёнком вообще нельзя было держаться вместе – он вечно куда-то пропадал, был позарез занят, или приставал: "Что мы будем делать? Каковы твои планы?" Мы больше спелись с Сашкой, были всегда вместе, особенно вечером. И несмотря на все курортные прелести, было скучновато, даже не скучно, а пусто.