Михаил Васильев - Остров
— Я одного такого знаю.
— Ну, тут — "сомнительные прелести заморского рая", — продолжал читать Белоу.
"Опять рая".
— Каким-то чудом ему даже удалось преодолеть… любителя кока-колы и заморской жвачки не остановили ни неприятности холодного купания, ни даже бдительность пограничников.
"Купание, да!.. Кругом заставы, гарнизоны! Тебе бы так… Только вот откуда в газете об этом узнали?"
— …Пользуясь спасательным жилетом, — читал Белоу.
— Каким еще жилетом? — сказал Мамонт вслух. — Знали бы они чем пользуясь.
— Здесь так написано.
— Интересно, почему они только сейчас об этом узнали, комсомольцы ваши? Вы-то сами не знаете?..
— Белоу промолчал, бесстрастно проглядывая газету.
— Ну, а поймали его? Или еще поймают? Поймают, как?..
— Об этом не пишут, — Белоу скатал газету в плотную трубку и выбросил ее за борт- фонарь над ним сразу же погас.
"Ваш собственный корреспондент в Южно-Китайском море," — с внезапной неприязнью подумал Мамонт, глядя на него.
"…Судьба раба. Много нас таких. И все бежим, бежим. Когда на одном месте уже невыносимо, перебегаешь на другое. Будто там будет легче. Только при этом почему-то сносит к краям, все ближе к окраинам державы. Куда охотнее пускают."
"Будто по грампластинке бегаешь," — пришло вдруг в голову. Граммофонная пластинка, черный антрацитовый диск, на нем — Мамонт, размахивает руками, пружинит тараканьи ножки, пытается удержаться. Вот побежал, упал, заскользил, заскользил…
"Да, охотнее пускают. Иногда бесплатно везут и при этом бывают очень настойчивы…"
— Что ты бормочешь? — проник откуда-то голос Белоу.
— Я говорю, какая-то центробежная сила. Теперь уже за край забросила, сюда аж. Так-то вот, сэр!
— Как-то давно приехал я в Ленинград, — заговорил Белоу. — Какой-то амнистированный там в зале ожидания, видимо, чего-то ожидал. Это он сам рассказывал: откуда он, зачем он. Много всего рассказывал… И громко. Сразу всем. Как объездил полгорода в поисках выпивки. На такси! Красивая жизнь. Зал ожидания Московского вокзала. Полная сетка пива. Сам удалой такой, в войлочных тапочках, пробки зубами открывает. Возмущался, что попал в дурную компанию и никто не хочет с ним веселиться.
"Почему-то такие непонятные встречи всегда случаются на вокзалах", — подумал Мамонт, вглядываясь в лицо Белоу и пытаясь вспомнить его.
— А я все видел, не очень-то спал тогда, — неохотно признался Мамонт. — Приехал в Ленинград, работать по лимиту.
Белоу вроде и не слышал его:
— Потом появился старик какой-то, представился тоже зеком, сталинским еще. Поддакивал, пойло его сосал. Вот так и наслаждались свободой два дурака. С трудом они столько пива преодолевали, тяжко им это веселье давалось. Потом молодой отключился. Полная нирвана. Старый тужился, пытался допить, но не осилил — сетку взял и ушел. И в ответ окружающие сдержанно посмеялись, — Кажется, Белоу никуда не торопился.
"Нет, это не я", — понял Мамонт.
Холодная прокуренная комната в общаге. Даже в памяти — сумрачная, без украшений, жизнь. Сидеть в общаге было бессмысленно. Вечером все расходились, хотя идти было некуда.
Белоу внимательно смотрел на него:
— Сколько, говоришь, тебе лет?.. Ну что ж, бывает. Много, конечно, но еще не смертельно.
Упоминание о своем, так внезапно наступившем, возрасте, вызывало у Мамонта внутренний протест, словно кто-то пытался обмануть его:
"Почему-то не чувствую себя стариком. Позднее развитие?.."
Ленинград оказался не большим дворцом, как он когда-то думал, скорее- большой коммуналкой. Для него, лимитчика, Ленинград оставался декорацией, а ленинградцы — прохожими. И общий город не объединял их, как он ни старался. Вдруг выяснилось, что в одном городе можно по-разному жить, видеть разные улицы, дома, даже общие для всех проблемы Мамонта не касались. Холодная и неприятная, трудная и тоскливая, навязанная кем-то, жизнь.
— Лимит — это назначенный тебе уровень. Свой шесток. Вы не знаете, — заговорил Мамонт. — Помню, в общаге в нашей комнате окно разбили. Драка была. Так мы месяца два стекло не вставляли, подушкой окно затыкали. Однако уже ноябрь, холод даже алкоголики чувствовать умеют. Вот и собрались как-то ночью… Да нет, не покупать, в киоске стекло вырезали. Еще и милиционер за нами погнался, но убежали мы. Убежали и стекло не бросили, — последнее Мамонт сказал с непонятной ему самому гордостью. — Собственность — ,конечно, воровство. А ты знаешь, что такое отсутствие собственности? Это, брат… Это особое чувство, еще не воспетое поэтами, — голос его набирал силу. — Вот лежишь ты осенью в общаге или, скажем, в тюрьме. За стеной — холод, ветер. Ненадежная это стена… Я скиталец по специальности, я это знаю. А если в общаге тепла нет? А если вообще выгонят оттуда?.. Не из тюрьмы, из тюрьмы не выгонят.
— Да. Из тюрьмы не выгоняют, — задумчиво повторил за ним Белоу.
— Выгонят! Вот и нету тогда стены между тобой и энтропией.
— Мир мелких ценностей, — произнес Белоу. — Ладно, не волнуют меня твои житейские проблемы.
— Умный вы человек, но так и тянет дать вам совет… — пробормотал Мамонт и почему-то умолк.
В общаге, как и недавно в армии, много говорили о прошлом. Хвастались былым. Настоящего практически не было. Он стоит в трамвае, скомкав сетку с хлебом. Сырой разбитый железный ящик с людьми, мнимая близость к чужой, может быть интересной, жизни. Один час езды от московского вокзала до Ржевки. Долгий-долгий нудный путь. — "Шел трамвай, десятый номер…" — В книгах Ленинград был другим.
Кажется, были еще мечты о мыловаренном заводе. Откуда-то возникли слухи о том, что туда берут не имеющих прописки, о бешеных заработках для небрезгливых. Кажется, он надеялся, что, наконец, прочно осядет там, встанет на твердую почву, не хуже и не ниже других. На мыловаренном заводе он так и не побывал, и только прежние представления о нем, прежние воображаемые картины, сейчас возвращались откуда-то из прошлого.
Трясущиеся на конвейере, твердые кошачьи трупы. Стоящие у него рядком лиловорожие алкаши в кошачьих шапках. "Кошкодер" — это что-то удалое, отчаянное. Вращающиеся в голове лоскутья мыслей, слова вдруг сложились в что-то полуосмысленное, песню? неизвестно откуда возникла даже брякающая мелодия. — "Берегитесь, кошкодеры! Ведь опасность- это все-таки пустяк." — Лихая пропащая жизнь. Кипящая в углу закопченная кастрюлька. Это закуска. — А знаешь какое ты мясо съел? — предчувствуя веселье, ухмыляется некто опухший, скаля зеленоватые, зашпаклеванные серым цементом, зубы. — Ничего, парень, — бубнит другой синерожий, постарше, — они, кошки, вкусные, мясо нежное у них. Постное.
Сбоку медленно приближался еще один, все сильнее пахнущий, остров.
— Если там еще уцелели люди, дикари, то какой это должно быть счастливый народ, — заговорил Мамонт. — Хотя, вообще-то, они друг друга ели.
— Везде и все друг друга едят, — сказал Белоу. — Вот в природе смерть — это не зло. Только нам, людям, бог велел убийства бояться. А чтоб жить, работать велел: обиделся, жлоб, за свое яблоко. Мы с тобой не часть природы, отрезанный ломоть, а для дикарей убийство и смерть — это спорт вроде. Когда в Африке был, негры говорили, что гориллы тоже люди и разговаривать умеют, но молчат, чтобы их работать не заставили. Оказывается, Дарвин не знал об этом, — Белоу помолчал. — Только на этом острове людей нет. Обезьяны может быть есть, не знаю.
— Почему нет?
— Потому что я не пускаю никого. Это мой остров.
Мамонт умолк.
— …Нет, у меня мало островов, — ответил Белоу. — Всего один. Тот самый.
Белоу прижался ухом к транзистору, покрутил колесико. Транзистор заверещал, квакнул и посыпал непонятными словами. Мамонт поднес к глазам бинокль, который ему дали подержать.
Качающиеся перед глазами джонки, масса джонок, странные лодки с крышами. Непонятное белое пятно в океане в бинокле стало гигантской стаей уток. Уже несколько дней яхта стояла здесь, рядом с кампонгом, городом на воде. Странная мысль: "Вот он параллельный мир. Антиподы. Эти-то уж точно антиподы."
— Сколько их здесь, — заговорил за спиной Белоу. — Даже на земле не помещаются, на воде живут. Чудаки!
В этих лодках ели, спали, размножались: жили. В кампонге будто бы процветала торговля опиумом, контрабанда и другие малопонятные преступления. Трудно было поверить в это, рассматривая в бинокль развешанное белье и цветные рыбачьи сети, кишащих повсюду детей. Никаких преступлений не было заметно.
Собака, беспокойно бегающая по палубе какого-то ржавого сейнера, не отрываясь, глядела ему прямо в глаза. Только сейчас Мамонт заметил, что яхта, опять брошенная без якоря, медленно дрейфует к берегу. Похоже, на борту это никого не волновало.
Сзади, из-за кормы, появилась Эллен верхом на водном велосипеде, больше похожем на яркий игрушечный трактор- в тесных розовых панталончиках до середины икр, подняв над головой бумажный китайский зонтик. Двинулась в сторону берега- неторопливо крутила педали, неприлично широко расставив ноги.
