Михаил Васильев - Остров
Свой стакан у Белоу, как всегда, был полон. Мамонт подумал, какой тот, наверное, неприятно холодный.
"Это русский обычай- льдом закусывать? Хоть бы плавленый сырок достал… Значит, теперь и с Мамонтом согласен выпить- на безрыбье и рак рыба. А я, выходит, рак и есть."
— Так ты, чувак, за деньгами в капитализм? — продолжал Белоу, пристально глядя на него. — Деньги что ли любишь? Как Корейко?
— Какой Корейко?
— Александр Иванович.
— Не знаю такого. Да нет, я туда, где тепло… Лето люблю, в этом отношении я однолюб.
Белоу быстро повело. Через несколько минут он уже был пьян:
— Нудный я, конечно. И на конкурсе нудистов тридцать восьмого года занял почетное первое место. Я ведь тоже русский. Или был когда-то. И фамилия моя была не Белоу, а… Неважно, плевать! Забыл, в общем. Представь, когда-то у меня даже другое лицо было. Когда рожу свою в зеркале вижу, вздрагиваю. Сколько уже лет привыкнуть не могу, — Белоу загрустил, подперев щеки кулаками, отчего очки ползли на лоб. — Обидно, блин!
— Это что, — вступил Мамонт, — у меня жена от первого брака кусалась даже…
— Надоели со своим феминизмом. Никакой жизни не осталось, одни правила игры… Прожить бы еще одну, другую, жизнь. У меня даже план есть. Как бы накопить денег, чтобы будущего не бояться? Деньги многое могут. Например, дать независимость от всех. Послать можно всех кого хочешь. Кого надо… Зарабатывать от страха! Да! Впрочем, тебе не понять, ты настоящих денег и в глаза не видел. На советские рубли и штанов хороших не купить.
— Ну, почему… — начал было Мамонт.
— Здесь, если у кого неудача, беда, — прячут. Прячут! — вдруг закричал Белоу. — Душу прячут здесь! — Он слепо зашарил по столу обеими руками, опрокидывая стаканы. — Можно быть одиноким и среди людей. Людей-то много… Здесь такого обычая нет- жалеть. Никто не пожалеет!.. Ты, конечно, тоже, — Белоу вдруг прямо, в упор, посмотрел в глаза Мамонту. — Тебе-то что, лишь бы виски жрать!
Мамонт поспешно отодвинул стакан.
— Нам, вообще-то, по пути? Ты, вообще-то, куда плыл? — Маленький Белоу умудрялся смотреть на Мамонта свысока.
Тот молчал, обижено глядя на пролитую лужицу соуса на столе.
— Может быть в Рио-де-Жанейро? — спросил Белоу.
"Это горячка уже белая… Не иначе. Совсем с ума сполз", — думал Мамонт.
— У каждого свое Рио-де-Жанейро. Хотя кто-то утверждал, что его вообще нет, — решительно сказал Белоу. — И Америки тоже нет. Кажется, о Шепетовку разбиваются волны Атлантического океана. Вроде так, вроде правильно. Нет, чувак, нет! — забормотал он. — Туда не надо. Ничего там хорошего.
"Куда же мне? — мрачно думал Мамонт. — Опять за борт?"
— Нету счастья там, — продолжал бормотать Белоу. — Щастя! Да какое же ты можешь найти счастье, если ты его не видел никогда. И не знаешь, какое оно из себя. Как выглядит. Нету его там!
"Энтропия!" — Гора немытой посуды в большой мойке, разруха и грязь, скрывающиеся в темноте. Теперь Степан здесь, на кухне, кажется, вообще не появлялся.
Мамонт двигался в сумраке, освещаемом только ночным иллюминатором, шаря перед собой руками. Наконец, наткнулся на дверцу холодильника.
"Чем примитивнее жизнь, тем больше места в ней занимает еда. И почему нельзя жить вообще без жратвы? Сколько раз пробовал."
В холодильнике удалось найти только сырое мясо, нарезанное тонкими пластинками, отбивные, по-здешнему — стейки. — "Откуда-то я знаю, как они называются".
На плите в кастрюле — вода, на ощупь чистая.
"Мясо кипит в темноте среди бардака и разрухи
Мамонт прилип к неизвестному судну
Мотыльком, позабывшим, что скоро зима."
"…Или моллюском", — Много лет Мамонт рассчитывал на помощь сверху в виде стихотворения. Гениальное стихотворение обязательно должно когда-нибудь придти к нему в голову. Одно, короткое, но гениальное. Такое, что изменит все: он сразу окажется известным и сразу окажется где-то в другом месте, среди таких же знаменитых и успешных. Может же случиться такое- раз в тысячу лет.
Мечта, которая перестанет быть постыдной, когда осуществится. После этого все будут знать и всем будет интересно, как тяжело и сложно он жил раньше- то есть сейчас.
Запах, кипящих в кастрюле, краденных отбивных почему-то напомнил запах того мяса, которое он варил поваром в армии.
"Почему именно того? Как будто за все время больше другого мяса не было. В прошлом не исчезают только запахи. Далекие- далекие наивные времена. Мое личное средневековье…"
Когда-то в интернате один его друг удивлялся, что запах невозможно представить: вспомнить и вообразить. Тогда они думали, что запахи существуют только в реальности. Кажется, еще его друг пытался есть, стоя на голове и пить носом.
Мамонту казалось, что он обладает восприимчивостью к запахам, каким-то особым их пониманием. Это был его тайный талант, им он гордился, считая признаком душевной изощренности.
Стейков оказалось больше, чем надо. Несъеденное пришлось оставить здесь, в кастрюле.
"Пойти Мопассана почитать?" — Читать приходилось своеобразно. Мамонт глядел в найденную здесь недавно книжку "Le vie errante" и пытался вспомнить то, что читал раньше в переводе.
"Я покинул Париж и вообще Францию, потому что Эйфелева башня мне надоела… Тебе-то Эйфелева башня."
Сегодня утром, проходя мимо гальюна, Мамонт услышал там смех Белоу. Потом нашел в этом гальюне непонятно называвшуюся книгу "Les trois mousquetaires". И Белоу было хорошо, ему были доступны книги на разных непонятных языках.
Высунувшуюся из люка голову охватило утренней прохладой. Оказывается, уже наступало утро. Дверь на верхнюю палубу оказалась неожиданно закрытой. Будто кто-то решил за Мамонта, что он должен оставаться здесь и любоваться природой. Он сел на кнехт, ощутив задом остывшее железо. Над головой висел стеклянный скворечник, называемый здесь капитанским мостиком. За темным стеклом угадывалось лицо капитана. Теперь Эллен откровенно переселилась в капитанскую каюту и только изредка появлялась в его сопровождении. На кончике носовой палубы, на бухте свернутого троса, лежал матрос, на этот раз вполне черный негр, курил крэг. Огонек сигареты мигал в сумерках. За кормой, прямо под сидящим Мамонтом, кипела вода, фосфорно светящийся кильватерный след уходил назад. Его теперь дорога, совсем непонятно куда идущая.
За бортом все чаще стали возникать сгустки темноты, ближе стало видно, что это темные заросли деревьев, то здесь то там поднимающиеся из воды, будто клумбы. Оказалось, за то время, что Мамонт просидел в трюме, острова снаружи стали другими.
"Блаженные острова", — всплыло откуда-то из памяти. Вот еще один впереди — медленно приближающийся сбоку. Мамонт с беспокойством и все яснее ощущал, что какое-то смутное настроение внутри феноменальным образом воплощается в реальность здесь, во внешнем мире. Внезапно осознал неуместный сейчас тонкий но густой запах ночных цветов. Со всех сторон, перебивая друг друга, понеслись тропические ароматы, концентрируясь в пронзительный парфюм, отбивающий все ощущения, кроме ошеломления. Глядя на трепаные верхушки пальм на фоне оранжевого неба, он через ноздри впитывал, где-то там угадываемый в темноте, томный, неумеренный в эмоциях, мир. Запах менялся, клубился где-то в сознании овеществившейся галлюцинацией.
"Благоухание" — старинное слово."
За закрытой дверью, наконец, послышались голоса и какая-то возня. Негр на носу будто тоже что-то услышал, он встал и, держась за леер, медленно пробирался на подгибающихся ногах к корме.
В распахнувшихся дверях появился утренний Белоу — в майке и с полотенцем на шее. Он тоже сразу же посмотрел вверх, на капитанский скворечник, и, будто дракон, выдохнул клуб сигарного дыма.
"Здороваться?" — Мамонт знал, что Белоу, конечно, не ответит.
— Рано встали. С похмелья? — вслух спросил он.
— А, попутчик! Мамонт, кажется? А я и забыл про тебя. Ты чего здесь? — отозвался Белоу.
"А ты чего? Гляди-ка и псевдоним мой где-то узнал."
Белоу сел в быстро появившийся шезлонг, не торопясь стал разворачивать газету. Над его головой сразу же включился, висящий на стене рубки, плафон.
Мамонт из какой-то непонятной вежливости опять сел на свой кнехт. В глаза бросился знакомый шрифт газеты, странно выглядевший здесь, в Южно-Китайском море.
— Смотри-ка, "Комсомольская правда", — первым заговорил Мамонт. — И что пишут комсомольцы, есть что интересное?
— Да вроде есть. В рубрике "Наши дураки и наши дороги". "Голый в капиталистическом раю" называется. Про чудака одного. "Бежал в капиталистический рай." Вплавь. "Преодолев цепь… преодолев цепь, близколежащих друг к другу, островов."
— Я одного такого знаю.
— Ну, тут — "сомнительные прелести заморского рая", — продолжал читать Белоу.
"Опять рая".
— Каким-то чудом ему даже удалось преодолеть… любителя кока-колы и заморской жвачки не остановили ни неприятности холодного купания, ни даже бдительность пограничников.
