Янош Хаи - Парень

Этот парнишка — думали они — от всего этого наконец избавится. И еще была у них в голове, пускай где-то на заднем плане, и такая мысль: избавится — и отомстит. За все заплатит сволочам, бессердечным докторам этим, которые денежки кладут себе в карман, а лечить не лечат. И заплатит заевшимся канцелярским крысам, которые даже не пытаются помочь тебе заполнять всякие хитрые анкеты. И заплатит тем шишкам, всяким государственным начальникам, которые к простым людям относятся не лучше докторов, смотрят на них как на сырой материал, который куда хочешь, туда и бросаешь, хотя у этих простых людей — бог его знает, почему, что это за чудо непонятное, — есть откуда-то право голоса, так что все же приходится на них оглядываться одним глазом. Но он, наш парнишка, за все заплатит. Отец часто думал о сыне не как о будущем представителе какой-нибудь важной профессии, об адвокате, скажем, или о доценте университета, а как о борце за свободу, который с автоматом в руках будет ходить по городу и косить бездельников штабелями. И, во имя справедливости, оставлять на трупах какой-нибудь свой знак, как Зорро — букву «г». И, увидев этот знак, все поймут, что настал час возмездия, что теперь каждому придется ответить за пакости и подлости. Это и будет Страшный Суд, который был нам обещан, и у тех, кто за версту обходит церковь, потому что в такие вещи, как бог, вообще не верит, — вот у них-то сильнее всего отвалится челюсть, когда ангел Страшного Суда, в образе этого парнишки, будет косить их, как траву… Так иногда думал отец, особенно когда очень уж трудно было набрать денег, чтобы учить парня.

Выйдет — согласился и тесть, — из него, из парнишки нашего, выйдет, и налил вина, радуясь, что поставил жизнь свою на такое дело, в котором есть перспектива, или, скажем, так, будущее, и что он, даже когда умрет, будет жить в этом парне, и всегда будет каким-то образом присутствовать в той будапештской квартире, куда парнишка перевезет свою библиотеку, и детей своих, и жену. Жену себе парень, конечно, найдет в столице, в этом тесть был твердо уверен, и она, эта столичная девка, родит ему детей, и в тех детях тоже будет какая-то его, деда, частица. Кто знает, может, они унаследуют ту необычную складку на ушной раковине, которая так отличает его от других. И когда родня — будущая, которой пока еще и помине нет, — посмотрит на кого-нибудь из тех детей, они только головой покачают: ну вылитый прадед. Или пускай так не скажут, пускай скажут хотя бы: смотри-ка ты, а уши-то — от прадеда, не от того, который в Будапеште, а от другого, который в деревне. Славно-то как, думал тесть, вот было бы здорово оказаться там и это услышать. Он, правда, к тому времени давно уже помрет. Одно плохо во всем этом: не дано человеку при жизни переживать те прекрасные минуты, когда о нем вспоминают его внуки и правнуки.

6

Каждое воскресенье они все вместе обедали в кухне. В деревне об этом знали, но никого это особо не интересовало. Могли бы обедать и порознь. Скажем, молодые с парнишкой в кухне, а старики — в кладовке, которую специально для них переоборудовали в кухню: слева — мешки с пшеницей и ларь для крупы, справа — кухонный буфет, плита, сверху — лампочка в сорок свечей, нечего электричество зря расходовать, как бывает во многих домах. Но они обедали все вместе. Правда, за обедом не очень-то они разговаривали друг с другом, в основном молчали. Так что особой разницы в том, вместе они обедают или врозь, не было. Отец нашего парнишки и сейчас, в воскресенье, чувствовал себя усталым. Всю неделю он вставал в четыре утра. Деревня, где они жили, была близко от столицы. Не то чтобы совсем рядом, но близко, так что на работу можно было ездить в город. Как-то один бывший одноклассник сказал нашему молодому мужу: а ты не хочешь у нас работать, на тридцать втором? На домостроительном комбинате. Как-никак, постоянный заработок, а землю можно в выходные обработать или вечером, ей, земле, все равно, когда ты в нее мотыгу воткнешь, верно? Что говорить, верно, — ответил наш молодой муж и крепко задумался.

Пока он думал, подошла жена и увидела, что он крепко над чем-то думает, это по тому было видно, как он сидит. Она, конечно, спросила, о чем, мол. Так, ни о чем, — ответил он, потому что не хотел говорить, прежде чем не решил, как поступить. Это он сам должен решить, и не годится, если, скажем, жена вмешается и постарается склонить его, как ему отнестись к тому, что, может, определит всю его жизнь до самой смерти. Но жена не оставляла его в покое, все донимала и донимала: дескать, ты над чем-то голову ломаешь, а я ведь вижу, и ты должен мне все рассказать, потому что я тебе не чужая. В конце концов не смог он удержать свою проблему про себя, да в общем он, собственно, даже рад был, что жена от него не отстает, он это так понимал, что ее в самом деле волнует то, чем он живет, и она хочет помочь ему, а не просто из любопытства спрашивает и не потому, чтобы вышло по ее воле, не потому, что не может вынести, если хоть одна его мысль родится без ее контроля. Эти ее расспросы-допросы, которые уже переходили в обиду, он считал проявлением заботы, совершая ту же ошибку, которую совершают многие мужчины, когда отказываются от всего: от любовниц, от алкоголя — и взваливают на себя и основную работу, и всякие приработки, чтобы ценой таких усилий получить от жены немного больше любви, которой им не хватает, и все равно не получают. Когда муж на машине летит на другой конец города, чтобы привезти жену с работы домой, когда готовит обед, моет посуду вместо жены, когда все делает, но теплоты между ними не прибавляется, то он внезапно, за день или пускай за неделю, так устает, что превращается в старика, а в скором времени — в пациента Вацской больницы, а потом — в покойника, которого жена, конечно, оплачет, как положено.

Короче говоря, наш молодой муж раскололся-таки и признался жене, что он раздумывает над тем, не пойти ли ему на тридцать второй домостроительный: деньги, то, се. У жены глаза загорелись. Она и жалела мужа — в глубине души она все же любила его, — и в то же время страсть как хотела, чтобы муж в конце месяца приносил домой в конверте гарантированную зарплату, ну, пускай за вычетом небольшой суммы, которую он с приятелями пропьет в корчме в день получки. Все равно это было очень много по сравнению с ничем. И она быстро помогла мужу принять правильное решение.

Работать на комбинате он начал в сентябре, когда закончилась страда в поле. В четыре утра встаешь, в четыре двадцать садишься в автобус, едешь до станции, в Будапеште с Йожефварошского вокзала несколько остановок на трамвае — и ты на месте. Дорога, да, дорога довольно долгая, часто говорил он, но ненамного дольше — по времени, уточнял он, — чем если бы ты жил в Пештсентлёринце или в Пештэржебете[1]. Жаль было бы из-за этого в Будапешт переезжать, бросать дом с садом, с большим двором, которым они в деревне владеют, благодаря родителям жены. Домой он возвращался к вечеру, около шести, и, поев, вскакивал на мотоцикл. Паннония 10 у него был, купил он его, можно сказать, за гроши: в полиции как раз пришло время от мотоцикла избавляться, но машина — как новая, он прежнего хозяина, участкового, хорошо знал, человек тот был неторопливый и мотоциклом пользовался спокойно, без лишней суеты, да полицейскому ведь и не положено правила дорожного движения нарушать, он всегда ездит на разрешенной скорости, из полиции же его выгнали, а потом посадили вовсе не за превышение скорости и не за стрельбу в корчме в пьяном виде — такое с его предшественником случалось, — а за то, что растратил казенные деньги, вернее, не все деньги, но столько, что это уже никак нельзя было скрыть и замять дело, ну, а преемник его, поскольку как раз случилась очередная модернизация, получил машину, так что участок быстро и в самом деле не так уж дорого реализовал Паннонию 10. И теперь наш молодой муж после шести вечера на подержанном, но вполне сносном мотоцикле летел на виноградник, летом до девяти светло, да еще воскресенье есть, а со временем, когда стали рабочую неделю сокращать, еще и суббота, сначала через одну, потом вообще каждая.

Что говорить, нелегко, но оно того стоит. Он всегда думал о том, что оно того стоит, потому что — парнишка ведь растет, парнишка, из которого что-то выйдет, так ведь? А пока он, отец, возьмет на себя самое трудное, так что парню не нужно будет тратить на это силы. Парень будет жить уже по-другому, за это он, отец, ручается, — думал он по дороге домой, когда рев мотоцикла, приглушенный шлемом, заполнял уши, а в глазах, словно несомые ветром светлячки, мелькали отсветы только что включенных фонарей.

До постели он добирался едва живой, редко случалось, что он подползал к жене, с годами все реже. Да и то, если он собирался все-таки с силами, жена отталкивала его руку: мол, не пойдет у нее сейчас, утомилась за день, или ссылалась на недомогание, или еще на что, и вообще, она не только что из яйца вылупилась, — это она в школе слышала, куда ходила убираться, там девчата-уборщицы в таком роде выражались. Мужу в таких случаях вспоминался отец, который давно уже лежал на кладбище, — вспоминалось, как тот орал на мать. Что она ничего, ничего ему не дает взамен отобранной мастерской, такая это баба, нечего от нее ждать. Иногда он ходил навестить отцовскую могилу, потому что, хотя он и решил, что эту ветвь своего рода продолжать не будет, что его ветвь начнется с него, — однако не хотел, чтобы о нем говорили, дескать, он даже за могилкой родительской не присматривает. Смотрел он вокруг, сравнивал годы жизни: пятьдесят один — на могиле отца, и на соседних могилах: у мужчин — сорок пять, сорок девять. Нет, я в этот ряд не встану, думал он, нет, ни за что. У меня все-таки мозгов больше, чтобы я в хлам упивался в корчме, чтобы у меня к сорока годам от печени лоскутья остались. Не такой я круглый идиот, думал он, и наверняка очень бы удивился, доживи он до того момента, когда мог узнать, что оказался-таки в этом ряду: умер он относительно молодым, пятидесяти ему еще не было. Но что делать, не успел он этому удивиться: в том-то и штука, что он как раз умер.