Куруматани Тёкицу - Неудавшееся Двойное Самоубийство у Водопадов Акамэ
Эти рисунки тушью на полотне кожи… В них таится сила совершенно непостижимая. От бога Акала, нарисованного во всю спину погрузившегося в ванну мужчины, исходило настолько бесовское сияние, что я невольно отвёл глаза. Что это за сияние? Казалось, рисунок в основе своей отличался от буддийской живописи, хотя в чём состояло это отличие я не понимал. И не знал, почему он вызывал во мне этот трепет.
В тот вечер, вернувшись домой, я достал купленные на почте открытки. Будто одержимый демоном того адского сияния, я захотел написать кому-то что-то. Неважно кому, неважно что. Но стоило мне усесться с пером перед открытками, как оказалось, что писать мне некому. Прошло немногим больше трёх лет с тех пор, как я отказался от своей жизни в Токио. И теперь, спустя эти три с лишним года, я уже не мог написать никому. Если я примусь описывать в мелочах свои будни, люди посчитают, что я жалуюсь на свою судьбу. «Что, поплакаться захотел? Другую поищи!» «Разве ты, братец, не сам себе это выбрал?» Писем такого рода я получил немало. Из чего следовало, что друзей получше у меня в те годы просто не было.
Но горький опыт меня ничему не научил, и я опять пошёл на почту и накупил открыток. Желая написать. Кому-то. Что-то. Я искал утешения, и отрицать это было бессмысленно. На лицевой стороне открытки я написал имя, адрес, перевернул её на другую сторону, но там уже ничего написать не мог, выбросил её и взял новую, и так далее, пока не перевёл их все, и когда кончились все десять, что я купил на почте, моя душа, наконец, обрела покой молчания. Быть может, именно в поисках этого покоя я и отправился за открытками на почту. Я всё равно знал, что снова, уже в который раз отправлюсь на почту, куплю марки и открытки. Сердцем немо твердя отчаянное заклинание старой шалавы из соседней комнаты.
Однажды ввечеру выйдя в коридор, я услышал доносившиеся из комнаты напротив приглушённые мужские голоса. Не останавливаясь, я прошёл до конца коридора к общей уборной. Уже протянул руку, чтобы открыть дверь, как вдруг она распахнулась сама, и из уборной вышла Ая. «А!» — вздрогнул я. Но она лишь мельком взглянула на меня, не останавливаясь, прошла по коридору до моей комнаты, обернулась, снова взглянула на меня и вошла в комнату напротив. Я присел над унитазом и снова увидел прямо перед глазами тот рисунок: женщину, держащую во рту половой орган. Я представил себе, как Ая только что сидела на корточках над этим унитазом и справляла нужду, глядя на него. Когда она взглянула на меня во второй раз, в глазах её промелькнула усмешка — наверное, она как раз вспомнила этот рисунок.
— Сука! Убью! — заорал на меня однажды вечером Сай. Произошло это совершенно внезапно. Не снимая ботинок, он прошёл в комнату и схватил меня за грудки. Я был ошеломлён, поскольку не ожидал, что он вдруг заговорит, а также был испуган, поскольку не понимал, чем вызвал его гнев. Я как раз собрался, как всегда, отдать ему наготовленную гору мяса. Но он так и не ударил меня — очевидно, удовольствовавшись, во-первых, тем, что наорал на меня, а во-вторых страхом, который наверняка увидел в моих глазах. Он взял мясо и ушёл. В последнее время я не особенно напрягался во время его приходов. Разгневался ли он из-за этого? Поскольку он никогда не заговаривал со мной, я тоже не считал нужным говорить что-либо и всегда молча отдавал ему мясо. И привык к этому — быть может, слишком привык. Но что именно в моей беззаботности вызвало эту внезапную вспышку гнева, я не понимал. Не понимал, сколько бы ни думал об этом. И оттого в душе остался осадок. Неприятный и тревожный…
На следующий день, ожидая его прихода, я буквально не находил себе места. Однако Сай взял мою гору мяса и ушёл, ведя себя так, словно между нами вовсе ничего не произошло. И всё же страх в моём сердце остался надолго.
Душа человеческая — чудовищная бездна… И не только его душа — душа почти каждого, кого я знаю. Поэтому рассказывать о происшедшем хозяйке закусочной, сделавшей мне то горькое признание, я не собирался. Тётушка Сэйко приходила раз или два в неделю и сидела со мной, молча пуская клубы дыма. О чём она думала, что чувствовала? Этого я не знал. Быть может, она приходила сюда, как та шалава, чтобы онемевшим сердцем пропеть своё печальное заклинание. Так или иначе, права заглянуть ей в душу у меня не было. Я был уверен, что Сай ей ничего не сказал. Я прочёл это в его глазах, хотя как — сам не знаю.
5
В выходные я стирал, развешивал бельё, и дальше делать было нечего. Однажды я пошёл пообедать в столовую неподалёку, после чего отправился побродить по главной торговой улице города. На витринах лавок по обеим сторонам улицы были разложены красивые вещи, разложены так, чтобы привлечь внимание прохожих. Я рассматривал витрины, одну за другой, но мне ничего не хотелось. И не потому, что вещи были изготовлены неумело — несколько лет назад мне захотелось бы обладать многими из них. Но сейчас, кроме самого необходимого, мне не хотелось ничего. Вскоре мне стало противно смотреть на них, и, вздрогнув, я понял, что занимаюсь самоистязанием.
Я вышел к станции Амагасаки линии Хансин. Был ясный день начала апреля. На краю площади кучкой столпились люди, я подошёл и увидел в середине балаганщика — заклинателя змей с островным полозом[17] на шее. Балаганщик тараторил что-то, ловко заигрывая с толпой. Подобные сцены мне не раз приходилось видеть в детстве на храмовых праздниках, и я смотрел на балаганщика с ностальгией и отвращением. Необъяснимым отвращением, которое всегда чувствуешь при виде рептилии, и ещё отвращением к своей собственной ностальгии.
Глаза балаганщика сверкали напряжённо и жёстко. В голове вдруг пронеслась тошнотворная мысль, что этот заклинатель змей, этот мужчина в лучшей поре своей жизни на самом деле живёт бродячей жизнью поневоле. Мысль была недетская. Разок взглянуть, всегда разок взглянуть… то на балаганщика из-за спин столпившегося народа, то на витрины лавок… Смогу ли я когда-нибудь излечить сердце от этой вечной алчности?
В тот день я поехал в главную библиотеку префектуры, в Наканосима. Глядя на заклинателя змей, я вспомнил ужасную историю Генриха Гейне «Ссыльные Боги», которую прочёл ещё в школьные годы, и которую захотел во что бы то ни стало перечитать ещё раз. Дожидаясь библиотекаршу, которая пошла за ней в хранилище, я принялся перелистывать одну за другой стоящие передо мною на полке книги. Мне попалось на глаза стихотворение. Оно называлось «Опоздание».
Эта шляпкаЯ уронила её, поскользнувшисьЕё поглотило мореПоднимите еёОна плывёт на волнахСмотритеДо неё дотянуться можноЯ знаюВы тянете руку усердноНо сегодня пучина гневливаОна поглотить вас готоваИ всё же бесстрашноСхватите шляпку мою
Просила ли яВас шляпку спасти?О нет.
Книга называлась «Блеск розы» и оказалась сборником стихов женщины по имени Синдо Рёко. Что за женщина — не знаю, но ощущение было такое, словно мне в глотку вдруг втолкнули слова поистине чудовищные. По чудовищности они не уступали той фразе тётушки Сэйко: «блядовать в двадцать семь под оккупантами». Библиотекарша вернулась и сказала, что нужной мне книги не оказалось. Библиотекарша была в очках. Я смотрел на неё и думал, что за те несколько минут, что эта баба бестолково бродила по хранилищу, мне нанесли предательский удар эти чудовищные слова: «Просила ли я // Вас шляпку спасти? // О нет». Кожей руки я снова почувствовал холод пальцев тётушки Сэйко.
Я выглянул в окно. Цвела сакура. Я решил переписать в блокнот стихи «Опоздание» из этой книжки с алой обложкой. С холодным как у мертвеца сердцем я переписывал иероглифы один за другим и вдруг вспомнил своего старого университетского приятеля.
Закончив учёбу, он поступил работать в исследовательский отдел одного банка и, когда я встретил его через несколько лет после окончания университета, был уже женат. Что само по себе вовсе не интересно, а интересно было то, что он каждое утро — в чём он сам мне признался — вставал раньше жены, стирал бельё и шёл на работу, переписав перед тем сутру. Удивлённый, я спросил его: зачем? На что он с довольным видом объяснил мне, что жена его — литератор, что она пишет стихи и переводит детективные романы. И что раз в месяц — а у женщины раз в месяц, как известно, месячные — она нарочно пачкает исподнее, и что каждый раз, когда приходят крови, приятель мой вручную стирает это её грязное исподнее. И что он решил начать переписывать сутры, чтобы найти покой.
Сердце женщины, пишущей стихи, вечно голодно, и чтобы спасти брак, который как подошва на ботинке стирается с каждым днём, без чего-то в этом роде ей просто не обойтись. Точно так же и мужу после такого обращения не обойтись без слов Будды. Но в той гордости, с которой он рассказывал мне обо всём этом, было что-то жутковатое.
