Иэн Макьюэн - Меж сбитых простыней
Больше я читать не мог. Я взгромоздился на кроватную спинку и поскреб грудь, прислушиваясь к нудному тиканью часов в прихожей. Значит, творчество — не что иное, как показная занятость? Стало быть, в основе его страх перед тишиной и скукой, который запросто можно унять неумолчным треском пишущей машинки? Короче, достаточно смастерить один роман, а потом можно тщательно, страница за страницей, вновь его перепечатывать, так, что ли? (Я мрачно закидывал в рот отысканных на груди гнид.) В глубине души я сознавал, что, вероятно, довольно и этого, но вместе с тем теперь я уже ничего не понимал. А ведь в апреле мне два с половиной года! Такое впечатление, что я вчера родился.
Уже темнело, когда я начал собирать листы в папку. Движимый не столько страхом перед ранним возвращением Салли Кли, сколько надеждой, что, наведя прядок, я вычеркну из памяти этот день, я работал сноровисто, всеми четырьмя конечностями. Затолкав папку обратно в ящик, я приладил на место кусок фанеры с рваными краями и приколотил его кнопками, используя башмак как молоток. Потом выбросил в окно отколовшиеся щепки и придвинул стол к стене. Чиркая костяшками по ковру, я вышел на середину комнаты и напоследок оглядел погруженную в полумрак и шипящую тишину комнату… Все было как до ухода Салли Кли — машинка, перья, пресс-папье, увядший нарцисс, но теперь я знал то, что знал, хотя абсолютно ничего не понимал. Значит, не дано. Я не хотел зажигать свет, дабы не ожили воспоминания о моих восьми счастливейших днях. Ощупью передвигаясь в потемках и вздрагивая от жалости к себе, я собрал свои нехитрые пожитки: щетка, пилка для ногтей, зеркальце в стальной оправе, зубочистки. Решение не оглядываться изменило мне у дверей. Обернувшись, я вгляделся в темноту, но ничего не увидел. Едва я тихо притворил дверь и шагнул рукой на первую ступеньку узкой лестницы в мансарду, как в замке входной двери заскрежетал ключ вернувшейся Салли Кли.
Я просыпаюсь от послеобеденной дремы. Наверное, меня разбудила тишина, заполнившая дом, когда внезапно смолкла машинка Салли Кли. С моего пальца свисает пустая кофейная чашка, во рту паршивый консервный вкус, нитка слюны намочила зеленую обивку шезлонга. Сон не решил моих проблем. Я скребусь, мечтая о зубочистке (в мякоти щеки застряла рыбная кость), но она в моей комнатушке наверху, и чтобы попасть туда, надо пройти мимо открытой двери в спальню Салли Кли. А почему бы не пройти? С какой стати прятаться? Или в этом доме со мной уже не считаются? Я что, невидимка? Разве своим тихим и скромным переездом в другую комнату я не заслужил небольшой признательности, разве между нами, познавшими боль утраты, не возможен короткий обмен кивками, вздохами и улыбками? Я стою перед часами в прихожей и наблюдаю за маленькой стрелкой, которая подбирается к десяти. По правде, я не решаюсь пройти мимо двери, потому что больно чувствовать себя ничтожеством — ведь я и впрямь невидимка, со мной и впрямь не считаются. Потому что я ужасно хочу пройти мимо нее. Мой взгляд устремляется к парадной двери. Да, уйти, чтобы вновь обрести независимость и достоинство, зашагать по Сити-Ринг-роуд, прижимая к груди свой скарб, и пусть надо мной мигают несметные звезды, пусть мой слух услаждает пение соловьев. Салли Кли, с которой нас уже ничто не связывает, останется далеко позади, и я беззаботно окунусь в оранжевый рассвет наступающего дня, а потом нырну в ночь, пересеку реки, продерусь сквозь чащи, дабы отыскать новую любовь, новый статус, новое дело, новую жизнь. Новая жизнь. Эти слова замирают на моих губах, ибо какая новая жизнь сумеет превзойти мою прежнюю, какой новый статус сможет соперничать с положением бывшего любовника Салли Кли? Никакое будущее не сравнится с моим прошлым. Я бреду к лестнице и тотчас задаюсь вопросом: а нельзя ли взглянуть на ситуацию в ином ракурсе? Ведь я хотел как лучше и нынче в безумном порыве действовал в наших же интересах. Каково же было Салли Кли вернуться домой после хлопотливого дня и обнаружить, что часть записей исчезла, а единственный утешитель покинул ее, не сказав ни слова. Ни слова! Мои руки и ноги уже на четвертой ступеньке. Конечно же, обида нанесена ей, а не мне. Но от меня никаких объяснений, я занят безмолвными невидимками, шныряющими в моей голове. Я возомнил себя оскорбленным, и Салли надулась, потому и молчит. А ведь ей так нужны разъяснения и поддержка! Ну да! Как же я этого не понял за нашей молчаливой трапезой? Салли нуждается во мне. Сие открытие покоряется мне, точно девственная вершина альпинисту, и я добираюсь к двери спальни слегка запыхавшимся, но больше от ликования, нежели от затраченных усилий.
В венчике света от лампы Салли сидит ко мне спиной, опершись локтями о стол и устроив подбородок в ковшике ладоней. На заправленном в машинку листе толпятся слова. Скоро его вынут и уложат в синюю папку с застежкой. Я стою позади Салли, сраженный ярким воспоминанием из моего раннего детства. Матушка сидит на корточках, я пялюсь в ее спину и вдруг сквозь туманную дымку стекла за ее плечом различаю призрачные фигуры, которые тычут пальцами и беззвучно разевают рты. Я бесшумно вхожу в комнату и усаживаюсь подле стула Салли. Сейчас кажется невероятным, что когда-нибудь она обернется и взглянет на меня.
Два фрагмента: март 199…
Суббота
Перед рассветом Генри проснулся, но глаз не открыл. Под закрытыми веками сгустилась светящаяся белая масса — отголосок сна, который не вспомнить. Накладываясь друг на друга, вверх проплывали рукастые-ногастые черные тени, точно вороны, кружащие в блеклом небе. Потом Генри разлепил ресницы и увидел перед собой глаза дочери, смотревшие на него из насыщенной синевы комнаты. Девочка стояла возле кровати, пригнувшись на уровень его головы. На подоконнике шебаршили воркующие голуби. Отец с дочерью смотрели друг на друга и молчали. На улице протопали чьи-то шаги. Генри вновь смежил веки. Мари округлила глаза, губы ее чуть шевельнулись. Зябко вздрагивая в белой ночнушке, она понаблюдала, как отец уплывает в сон, и сказала:
— У меня есть вагина.
Генри дрыгнул ногой и очнулся.
— Вот и хорошо, — ответил он.
— Значит, я девочка, да?
Генри приподнялся на локте:
— Бегом в постель, Мари. Ты продрогла. Девочка отстранилась и взглянула на серый рассвет за окном.
— А голуби кто — мальчики или девочки?
— И мальчики, и девочки, — Генри повалился навзничь.
Мари прислушалась к воркованью.
— У голубиных девочек есть вагина?
— Есть.
— Где?
— А как ты думаешь?
Мари задумалась.
— Под перышками? — глянула она через плечо.
— Точно.
Девочка радостно засмеялась. Серость за окном посветлела.
— Теперь марш в постель! — с напускной строгостью сказал Генри.
— Только в твою! — заканючила Мари. Откинув одеяло, Генри подвинулся. Девочка забралась к нему и тотчас уснула.
Час спустя он выскользнул из постели, не разбудив дочку. Постоял под моросящим душем, потом на секунду задержался перед большим зеркалом, оглядывая свое мокрое тело. Подсвеченный сбоку водянистым светом зарождающегося дня, он казался себе монументально вылепленным и способным на сверхчеловеческие подвиги.
Генри поспешно оделся. Готовя кофе, он услышал на лестничной площадке топот и громкие голоса и машинально глянул в кухонное окно. Под хилым дождем утро померкло. Генри прошел к окну в спальне. Мари еще не проснулась. Небо сердито набрякло.
Все видимое пространство улицы заполнил народ, готовившийся собирать дождевую воду. Работая по двое, а то и всей семьей, люди раскатывали брезентовые холсты. Еще больше попасмурнело. Растянутый через дорогу брезент за углы привязывали к водосточным трубам и перилам крылец. На середину улицы выкатывали бочки, куда станут сливать собранную в брезенты воду. Все это происходило в ревнивом состязательном молчании. Как всегда, возникали драки. На всех места не хватало. Под окном Генри дрались две фигуры. Поначалу было непонятно, кто есть кто. Потом он разглядел, что один из драчунов — кряжистая тетка, а другой — лядащий паренек лет двадцати с небольшим. Сцепившись в борцовском захвате, они переступали боком, точно чудовищный краб. Дождь пошел стеной, на драчунов не обращали внимания. Топорщились их сваленные грудой брезенты, спорное место захватили другие. Теперь бой шел лишь из самолюбия, схватку окружила ребятня. Бойцы грохнулись наземь. Тетка оказалась сверху и пришпилила противника к земле, коленом наступив ему на горло. Парень беспомощно дрыгал ногами. В драку ввязался кобелек, чей возбужденный херок светил красным маяком. До корня вывалив розовый язык, пес лапами обхватил голову парня, его задние лапы дрожали, как натянутые струны. Хохочущие дети оттащили собаку прочь.
Генри отвернулся от окна. Мари уже вылезла из постели.
