Василий Алексеев - Невидимая Россия
Алексей докурил, подошел к столу и опять начал чертить молча и сосредоточенно. Григорий подряд закурил следующую папиросу и задумался: Алеша ничего не понимает. Истомин, правда, похож на слюнявого интеллигента и немножко противен со своей всегдашней вежливостью, но он не трус и не предатель. Когда я ему сказал об обыске, он ни капельки не испугался, — парень крепкий.
Григорий с некоторым удивлением почувствовал, что этот высокий, тонкий молодой человек из чужого далекого круга «бывших людей» начинает его чем-то к себе притягивать. — Однако, хороша рабоче-крестьянская власть! Чем им мог помешать Василий, старый комсомолец, сын рабочего?
Григорий стал мучительно перебирать в мозгу все события последнего года и вдруг вспомнил:
Полгода тому назад Василий поспорил с комсоргом техникума по вопросу о начавшемся раскулачивании. Василий прямо сказал, что зажиточные крестьяне и кулаки не одно и то же. Крепкий крестьянин, потом и трудом создавая свое относительное благополучие, делается основой государственного благосостояния. Настоящий кулак — это деревенский ростовщик, иногда лавочник, да и то не всякий лавочник эксплоатировал бедноту, многие наоборот — помогали бедным односельчанам. Наверное он и донес, — решил Григорий. Эх, — подумал он опять с досадой, — говорил ему, что надо не болтать, а начинать активную борьбу молча — не хотел. Теперь сядет и не будет знать, за что!
На минуту Григорий почувствовал себя одиноким и непонятым, но перед глазами вдруг встало лицо Павла — спокойное, уверенное и понимающее.
Павел шел по улице и подробно обдумывал план вовлечения Григория в организацию.
Надо выждать, чем кончится история с обыском, — размышлял он, — по всей вероятности уехавший в командировку брат будет спасен своим отсутствием. ГПУ перешло на массовые методы работы: идет не снайперская стрельба по отдельным целям, а обстрел целых участков фронта противника — ушел человек с участка и спасся, специально искать не будут. Если Григория не арестуют в ближайшее же время, с ним можно будет безопасно продолжать работу. Его реакция на обыск? Как он предупредил меня об опасности — выражение лица и глаз определенно доказывает, что такой человек не может оказаться агентом.
Павел вспомнил свое первое знакомство с Григорием.
Прошлой весной, решив заняться аппаратной гимнастикой, Павел записался в один из спортивных клубов. Помимо спорта, это давало возможность создания подпольных групп в спортивной среде. В большом зале выстроилось человек 50 гимнастов. Перед строем появилась сутуловатая фигура инструктора с грубым лицом и жесткими глазами. Григорий был знаменитым на всю Москву тренером баскетбольных команд, но одновременно занимался и аппаратной гимнастикой.
Вольные движения закончились бегом между расставленными по залу в шахматном порядке булавами. Инструктор бежал впереди, не задевая неустойчивые булавы. Кто-то из середины бегущей цепочки сбил одну булаву. Вдруг на группу напало озорное настроение — мгновенно булавы полетели в разные стороны. Григорий закончил круг, перешел на шаг, выстроил группу и стал перед строем. Озорное настроение моментально исчезло.
— Если вы сбили булавы только по своей неловкости, то я с сожалением скажу, что вы не гимнасты, а медведи, — начал он медленно, чуть заикаясь, — если же вы сделали это не только по неловкости, но еще и нарочно, то я скажу, что вы вдвойне медведи, т. к. это значит, что вы распущены не только физически, но и морально.
Серые глаза сурово пробежали по пяти-десяти лицам. Группа замерла, всем было стыдно.
Глава пятая
В УНИВЕРСИТЕТЕ
Историю партии читал известный лектор, крупный коммунист из старой Ленинской гвардии. Бывшая богословская, теперь коммунистическая аудитория Московского Университета была полна. Павла всегда неприятно поражало впечатление грубости и неопрятности, вызываемое у него студенческой толпой. Период, когда для комсомольца считалось зазорным надеть белый воротничок и повязать галстух еще не кончился. Большинство студентов состояло из бывших рабочих, рабфаковцев, прошедших по партийным путевкам. Это были грубые великовозрастные парни, небритые, бедно и небрежно одетые, жившие в плохих общежитиях, редко ходившие в баню, но упорные и настойчивые. Уже много лет спустя, после окончания университета, Павел иногда поражался, как изменились внешне, а иногда и внутренне его товарищи по факультету. Конечно, не все, но многие, работая в институтах и редакциях, стали совсем интеллигентными людьми. В университете этого изменения почти не чувствовалось.
— Истомин, ты еще не уплатил членские взносы в МОПР.
К Павлу подошла высокая черноглазая Игнатьева.
— Подожди, заработаю уроками — заплачу, — неохотно ответил Павел.
Девушка ничего не сказала, но с осуждением взглянула на новые, хорошо разглаженные брюки молодого человека, неосторожно высовывавшиеся из-под поношенного пальто.
Нет хуже активисток, — с досадой подумал Павел, проходя дальше, — сейчас же заметила, что купил новые брюки, а в МОПР не заплатил.
В проходе стояла группа, продолжавшая, повидимому, давно начатый спор…
— Империалистическая тенденция крупного капитала, — громко напирая на слово «тенденция», говорил высокий студент, самодовольно поднимая белобрысую голову, — основная мысль моего доклада…
Бирюков считался одним из самых умных и талантливых студентов.
Ни рыба, ни мясо, — подумал Павел, проходя дальше, — подкоммунивает. В партию не идет — ни Богу свечка, ни чорту кочерга.
Протискиваясь через группу, собравшуюся около Бирюкова, Павел наткнулся на Боброву, конечно, стоявшую тут же… Мелкозавитыми волосами и особой формой носа Боброва напоминала папуаску. Она была умнее своего всегдашнего спутника Бирюкова, но еще самодовольнее и наглее.
В середине аудитории Павел заметил кудлатую голову Миши Каблучкова, но даже не поздоровался: членам организации не полагалось показывать свою близость.
— Пойдем, Истомин, сядем вместе, — на плечо Павла легла небольшая крепкая рука.
— А, Григорьев, — обернулся Павел.
Григорьев, парторг юридического факультета, был стопроцентным продуктом советской системы. Наследственный пролетарий, грубый, хитрый, прекрасно понимавший законы человеческих взаимоотношений в коммунистическом государстве, уже начавший подъем по партийной лестнице, руководитель партийной группы самого партийного факультета, в то же время обладатель ясного, чисто русского народного ума, воспринимавшего все явления с юмором и смекалкой. Иногда он поражал аскетически настроенного Павла своим цинизмом:
— Был вчера у приятеля, выпили, — рассказывал Григорьев, сыто улыбаясь, — попалась какая-то рожа — гостья… Ты всё в стиле буржуазно-помещичьей романтики, — хитро прищуривался Григорьев, замечая тень отвращения на лице Павла, — ну, а я по пословице — подбирай то, что попадется, рожу, так рожу… Бог увидит — хорошую пошлет…
Умные глаза Григорьева после таких шуток с интересом следили за выражением лица Павла. Один раз Григорьев прямо спросил, идя с Павлом из университета в Ленинскую библиотеку: — А ты, Истомин, в Бога веришь?
Павел посмотрел в лицо парторга и ответил, не опуская глаз:
— Верю, а ты?
Григорьев, повидимому, не ожидал такой прямоты, помрачнел и вместо ответа задумался.
— Знаешь что, Истомин, — сказал он через некоторое время, — я тебя уважаю: ты не подлизываешься. Знаешь, — голос парторга чуть-чуть дрогнул, — велика ли моя должность — парторг факультета и только, а знаешь, надоело… все подлизываются, даже эти умники, Бирюков и Боброва — и те подлизываются, еще хуже, чем… — Григорьев замолчал и с досадой плюнул.
Павел и Григорьев прошли по ряду к центру зала. На ряд выше, чуть-чуть наискось, сидела хорошенькая девушка с умным лицом в изящной шапочке. Девушка что-то читала вместе с смазливым откормленным молодым человеком. Головы их близко склонились одна к другой.
— Дочка Вышинского, — подмигнул Григорьев, — со своим хахалем — будущий прокурор. Тоже шкуру с людей спускать будет, — наклонился он совсем к уху Павла.
Аудитория затихла. К кафедре быстрым шагом шел невысокий мужчина лет пятидесяти с простоватым круглым лицом, в поношенном синем костюме, плотно облегающем крепкую коренастую фигуру. Бросив небрежно портфель на кафедру, профессор повернулся к аудитории и начал лекцию, свободно, не заглядывая в конспекты, с приемами опытного оратора, а не лектора. Павел давно заметил пристрастие профессора к начальному периоду русской революции. Он много и с увлечением рассказывал о Германе Лопатине и революции 17-го года. Сталинский период увлекал профессора меньше, лекции становились вялыми и бесцветными, хотя привычка говорить интересно помогала освещать затверженную ортодоксальность нудного повествования неожиданными блестками остроумия. Павел всегда с интересом ожидал этих лирических отступлений. На этот раз профессор еще более обычного вышел из границ дозволенного:
