Хаймито Додерер - Избранное
Вся картина австрийского довоенного быта пронизана легкой элегической грустью. Это фон, особенно контрастно оттеняющий происходящее в Доме Клейтонов. Здесь все предвещает смещения, разломы, катастрофы, воплощающиеся в Дональде, через него реализующиеся. Он слаб, одинок, замкнут, бездомен, вышиблен из колеи. Он своего рода вариант Ганно Будденброка, вариант декадентского вырождения последыша в купеческом роду. Только бездуховный (Дональд не артист и вообще человек, лишенный собственных идей), в глазах Додерера, именно австрийский — пусть герой и англичанин. Падение в Слуньский водопад — конец для Дональда, так сказать, естественный.
Но Зденко Кламтач — еще один alter ego Додерера, — став случайным свидетелем гибели Дональда, извлекает урок «странного нового мужества». В «Слуньских водопадах» он противопоставлен Дональду.
О «Слуньских водопадах» Додорер сказал: «Книга кончается летально. К сожалению. Я этого не люблю…». Замечание его интересно по меньшей мере в двух отношениях. Додерер не только не любил пессимистические финалы, ему было чуждо всякое проявление отчаяния, слабости, духовного распада. Он отказывался «в сегодняшнем видеть лишь хаос и приписывать всякому прошлому некий органический порядок». С этих позиций он осуждал в литературе модернизм, лишающий себя какой бы то ни было точки опоры, и упрямо искал в окружавшей его безотрадной действительности чего-то прочного и светлого. Он (если взять в расчет наивность его идей) утопист. Но утопия помогала жить, помогала писать. Язык был для него всем, альфой и омегой всякой литературы — его чуть старомодный, по-австрийски латинизированный, витиеватый, но на редкость образный и точный язык. В отличие от тех, кто в параличе, в разрушении языка видел чуть ли не главный симптом литературы века, он писал с верой в способность художественного слова воссоздать всю пластику жизни.
Однако материалом была сама эта жизнь. И материал диктовал. Потому Додерер не счел возможным изменить «летальный» конец «Слуньских водопадов». Его реализм — прежде всего в самодвижении, саморазвитии бытия. У Додерера, непосредственно ориентирующегося на старую эпическую традицию, есть своя ахиллесова пята: нередко он старается уйти от социального анализа. Старается, но, будучи реалистом, не может. Критика «второй действительности» — вот додереровская форма социального анализа. В виде непрямом, опосредованном («Я склоняюсь к тому, — писал Додерер, — чтобы метафорическому значению понятия слова отдавать предпочтение перед прямым») она присутствует и в «Слуньских водопадах».
* * *Творчество Додерера (как и всякого большого художника) пребывало в движении, в развитии. Но развитие это своеобразно и чем-то напоминает строй романов писателя: оно тоже не что иное, как сложная спираль, на которой бывали и остановки, и возвращения вспять, к собственным исходным рубежам и к истокам породившей его литературы.
Наследие Додерера затруднительно поделить на явственно друг от друга отличные периоды — хотя бы уже потому, что большинство его книг либо долго писалось, либо годами отлеживалось в ящике письменного стола. Оттого наследие это воспринимается прежде всего как целое, то есть как романы, исторические повести, новеллистика, хоть и в разное время созданные, но в равной мере показательные.
Показательные как для австрийской литературы, так и для всего литературного развития первой половины XX века на Западе — для блужданий, поисков и значительных художественных открытий, развитие это сопровождавших.
Д. Затонский
СЛУНЬСКИЕ ВОДОПАДЫ
Место, где Роберт Клейтон — в то время двадцатисемилетний молодой человек — впервые встретился со своей будущей женой, возвышалось (да и сейчас еще возвышается) над всей округой. Дорога, достигнув вершины холма, сворачивает вправо. Клейтон придержал лошадь и окинул взглядом расстилавшийся внизу ландшафт — как то поневоле делает любой путник, очутившись на столь высокой точке, и вот уже слева, там, где гряда холмов становилась шире, появилась она, на своем легконогом жеребце рыжей масти, галопом пересекавшем лужайку.
Этот уголок — одна из прелестнейших в юго-западной Англии. С вершины холма, на которой Роберт Клейтон некогда придержал коня, виден только покатый спуск к трижды изгибающейся речушке в долине, а чуть подальше длинный пологий подъем к вершине, увенчанной лесом: таким рельефом местности объясняется, что большой завод сельскохозяйственных машин, построенный неподалеку отцом Роберта, отсюда не виден. Не будь здесь леса, наверху торчали бы заводские трубы. А так все тонуло в зелени и в мерцании воды.
Через несколько месяцев они уже готовились к свадьбе и свадебному путешествию) в экзотические и не очень дальние края, следовательно, не в Канаду, где жили родственники невесты. В конце концов они выбрали юг Австро-Венгерской империи, а именно Хорватию. До Остенде, Нюрнберга, Пассау и Линца экзотики не было и в помине. В Вене — в 1877 году там еще не существовало филиала фирмы «Клейтон и Пауэрс» — они поспешили к окну своей комнаты в отеле VIII округа, заслышав на улице странную и ласкающую слух песню, которую пели две женщины, неторопливо шагавшие с маленькими корзинками в руках. То были хорватки из Бургенланда, они торговали сушеной лавандой, о чем и сообщала их песня.
Это уже само по себе показалось молодой чете чем-то экзотическим, «итальянским», как они выразились. Их пребывание в Вене длилось недолго, тем более что отчаянная жара портила им настроение.
Они видели Верхний Бельведер, вплоть до маленьких угловых башен сплошь залитый солнцем, но глаз из-за яркого света ничего в отдельности не различал. А может быть, они были слишком захвачены взаимной близостью во время этого свадебного путешествия и еще очень далеки от того мига пресыщения, когда сама эта захваченность, пусть на краткий срок, становится необъяснимой. На террасе перед дворцом их, однако, — пусть лишь на мимолетное мгновенье — растрогал вид, очень схожий с тем, какие некогда писал Каналетто[2]. Молодая чета поехала в фиакре по Главной аллее Пратера, там они велели кучеру остановиться, так как хотели, уйдя с аллеи, погулять под зеленой сенью старых-престарых деревьев. Но, увы, под деревьями отбою не было от комаров. Их взору открылась большая лужа, вернее, небольшой пруд с плоскими песчаными берегами, в котором босоногие мальчишки удили рыбу — непонятным было, как они терпели эту комариную муку, — и то и дело сносили свой улов в большие, до половины налитые водой стеклянные банки, которые стояли на берегу.
Клейтон нагнулся и заглянул в одну из банок. В ней плавали земноводные и саламандры, полупрозрачные, а одна даже с огненно-рыжим брюшком. Харриэт, стоявшая рядом с ним, не нагибалась, чтобы разглядеть этих тварей. Клейтон вдруг почувствовал, что им овладевает печаль. В эти последние дни он, словно через дыру в густо сплетенной паутине предсвадебных месяцев, свалился на этот вязко песчаный берег. Полуиссохший, пожелтелый от жары тростник, росший здесь, казалось, вонзался в синее лакированное небо.
Они пошли обратно к экипажу, медленно двигавшемуся вперед, и сели.
На следующий день они уже продолжали свое путешествие в экзотические края; оно началось в двухместном купе первого класса, хотя поезд еще и не отошел от Южного вокзала. Багаж уже был размещен по сеткам. В духоте стоял запах кожи и замши, в окно просачивался еще и легкий запах табака. Клейтону подумалось, что Харриэт меньше страдает от жары, чем он. Правда, он много двигался еще на перроне, поспешил навстречу носильщику и помог ему разложить багаж по местам. Харриэт Клейтон молча сидела в уголке. Роберт, длинноногий, с очень топкой талией, был широк в плечах. Харриэт из своего уголка наблюдала за ним. Она не выглядела разгоряченной, даже на носу не блестели капельки пота. Широкие ее брови почти срастались на переносице. Она с удовольствием смотрела на мужа. Он нравился ей. Его стройность и высокий рост (впоследствии унаследованный их сыном Дональдом) были как раз в ее вкусе. Но сейчас она ничего не говорила и сидела не двигаясь. Ее соломенная шляпа висела на одном из крючков в стене. Темно-каштановые, пожалуй, даже слишком густые волосы оставались неприкрытыми. Над ее верхней губой темнел легкий пушок. Когда скорый поезд, мягко тронувшись с места, отошел от крытого перрона, им удалось наконец глотнуть свежего воздуха, так как дверь купе стояла распахнутой, а в коридоре напротив было окно. Когда поезд набрал скорость, шляпа Харриэт стала раскачиваться. В купе теперь было прохладнее и приятнее. Клейтон достал свою трубку и кисет.
— Какой домашний запах, — сказала Харриэт, когда он раскурил набитую «кэпстеном» трубку.
В те времена скорый поезд из Вены шел до Земмеринга около двух часов по пустынной местности. Называлась она Штайнфельд. Харриэт читала. Клейтону удалось раздобыть у портье отеля, в котором они останавливались в Вене, номер «Таймса» двухдневной давности. Этот портье, собственно, и наметил маршрут путешествия для молодоженов. Звали его Андреас Милонич, он был далматинец родом с острова Крк, сын хорватского моряка. Господин Андреас был очень хорош собою — Харриэт уверяла, что школьницей она именно такими представляла себе древних римлян, — и превосходно говорил по-английски. Его отец, капитан, тоже свободно владевший этим языком, позаботился, чтобы сын с детских лет изучал его. Милонич-младший на этом поприще значительно превзошел своего отца, кроме итальянского, французского (и конечно же, немецкого, как отец), он знал еще латынь и древнегреческий, ибо посещал гимназию в Загребе и хорошо сдал экзамены на аттестат зрелости. Затем он стал изучать гостиничное дело просто из любви к этой профессии. Весьма перспективный портье! Отец его, дипломированный капитан дальнего плавания и с самой юности один из лучших знатоков всех островков и утесов вдоль побережья Далмации, всех каналов и проток, — итак, отец, тогда уже очень пожилой человек, выйдя на пенсию, предпринял оригинальное путешествие. Дела, связанные с наследством, привели его в Брегенц в Форарльберге. Там, за табльдотом, разговорившись с каким-то незнакомым человеком, он вскользь упомянул, откуда он родом и чем в свое время занимался. Последнее, видимо, не только заинтересовало, но и взволновало его собеседника. Тот отрекомендовался как человек, имеющий самое прямое отношение к пароходной компании, грузовым перевозкам и верфям на Боденском озере, более того, он оказался владельцем трех больших пассажирских пароходов — и тут же принялся уговаривать Милонича, который, видимо, пришелся ему по душе, перебраться в Брегенц. Очень, мол, трудно найти хороших капитанов на эти пароходы, а они абсолютно необходимы для плавания в водах Боденского озера, отнюдь не всегда безобидного. В результате старик Милонич плавал теперь по Боденскому озеру и был доволен жизнью, как никогда.
