Орхан Памук - Новая жизнь
Через неделю я попытался пообщаться с однокурсниками Джанан. Вообще-то я предполагал, что ни у Мехмеда, ни у нее друзей как таковых не было. Двое ребят сказали, что Мехмед работает администратором и ночным сторожем в каком-то отеле у площади Таксим и живет где-то в том районе, но почему его не было на занятиях, никто не знал. Одна не слишком доброжелательно настроенная девушка, учившаяся когда-то вместе с Джанан в лицее, но так и не ставшая ее подругой, сообщила, что та живет в Нишанташы[10]. А другая сообщила, что однажды они с Джанан просидели до утра, торопясь закончить чертеж проекта; она сказала, что у Джанан есть красивый и обходительный старший брат, который работает вместе с ее отцом; похоже было, что девушку интересовала не столько Джанан, сколько ее старший брат. Адрес я раздобыл не у нее, а на факультете, сказав, что собираюсь разослать однокурсникам поздравительные открытки на Новый год.
По ночам я читал книгу, читал до изнеможения, до тех пор, пока не начинали болеть глаза и я не падал без сил. Временами свет, лившийся из книги, казался настолько ослепительным и всепоглощающим, что мне казалось — растворяется и исчезает не только моя душа, но и тело, растворяется все, что делает меня мной и составляет самое суть меня. И тогда перед глазами оживала завораживающая картина: свет, что, разрастаясь, постепенно охватывал меня, сначала словно струился из трещины в земле, а затем, становясь все ярче и ярче, разливался по всему миру, тому миру, в котором было место и для меня. Я мечтал об этом дерзновенном новом мире: там я встречу Джанан, и она обнимет меня, я увижу новых людей, вечнозеленые деревья, затерянные города.
Однажды вечером, в конце декабря, я отправился в Нишанташы — в тот район, где она жила. Я долго бродил по главной улице — шикарно одетые женщины с детьми возвращались с новогодними покупками из магазинов, украшенных праздничными гирляндами, — и разглядывал витрины недавно открывшихся ресторанов, газетных киосков, кондитерских и магазинов одежды.
Когда магазины начали закрываться, а народу стало заметно меньше, я позвонил в дверь жилого дома на одной из прилегавших улиц. Мне открыла служанка. Я сказал, что я — однокурсник Джанан; служанка ушла в дом. Из комнат доносился звук включенного телевизора, потом я услышал чей-то шепот. К двери подошел отец Джанан — высокого роста, в белой рубашке, он держал в руке белоснежный платок. Он пригласил меня войти. За обеденным столом, где пустовало одно место, сидели ее мать, с любопытством смотревшая на меня, и старший брат, красивый молодой человек. По телевизору передавали новости.
Я сказал, что я — однокурсник Джанан по архитектурному факультету. Она не приходит на занятия, поэтому мы стали волноваться; кроме того, у нее мое задание по статике, которое я вынужден с извинениями забрать — мне надо его доделать. Вероятно, я выглядел неубедительно — я держал на левой руке потерявшее цвет пальто покойного отца.
— Кажется, ты неплохой парень, сынок, — заговорил отец Джанан. И добавил, что хочет говорить со мной откровенно, любезно попросив столь же правдиво отвечать на его вопросы. Каких я взглядов придерживаюсь в политике — правых или левых? Я фундаменталист или социалист? Ни то, ни другое! Идеи какого политического течения мне близки? Никакого! Связан ли я с какой-нибудь политической организацией в университете или вне его? Нет, не связан.
Воцарилось молчание. Мать, демонстрируя расположение, в знак одобрения приподняла брови. А отец некоторое время что-то задумчиво рассматривал на экране светлыми, как у Джанан, глазами цвета меда; казалось, его мысли блуждают где-то очень далеко; затем он повернулся ко мне, очевидно приняв какое-то решение.
Джанан ушла из дома, пропала, сказал он. Ну, может, не то чтобы пропала. Раз в два-три дня она звонит откуда-то издалека, судя по помехам на телефонной линии, и просит не беспокоиться о ней, говорит, что с ней все в порядке, и, не обращая внимания на вопросы отца и мольбы матери, отказывается что-либо объяснять — просто вешает трубку. Поэтому они убеждены, что их дочь попала в лапы какой-то политической организации. Они собирались заявить в полицию, но передумали. Они всегда доверяли здравому смыслу Джанан и были убеждены, что она сумеет выбраться из любых неприятностей. А мать, все это время пристально изучавшая меня с головы до ног — от цвета волос до отцовского пальто, которое я повесил на спинку одного из кресел, — жалобным голосом умоляла меня рассказать все, что могло хоть как-то прояснить ситуацию.
Я был растерян. Я заверил мадам, что у меня нет никаких предположений. Некоторое время мы задумчиво смотрели на стол, на тарелку с пирожками и морковный салат. Красивый брат, который постоянно то выходил, то входил, извинился и сказал, что не смог найти моего задания. Я намекнул им, что сам наверняка найду тетрадь в комнате Джанан, но они намек не поняли и ограничились тем, что не слишком настойчиво пригласили занять пустовавшее место за столом. Но я был гордым влюбленным, я отказался. Уже выходя из комнаты, я пожалел об этом, заметив на пианино фотографию в рамке. На ней была изображена девятилетняя Джанан с косичками, рядом стояли родители; она была одета в костюм ангелочка с маленькими крыльями, западного ангелочка, с немного грустным детским взглядом и легкой улыбкой на губах. Волосы, думаю, ей заплели перед выступлением в школьном спектакле.
Какой холодной и враждебной казалась ночь, какими безжалостными выглядели темные улицы! Я понимал жавшихся друг к другу бездомных собак, сбившихся в стаи. Дома я с нежностью разбудил маму, заснувшую перед телевизором, прижался к ее бледной шее, почувствовал ее запах — и попросил обнять меня. Но позже, закрывшись в комнате, я вновь почувствовал, что настоящая жизнь начнется совсем скоро.
Той ночью я читал книгу. Читал, опять покорившись ей, читал, испытывая уважение и мечтая, чтобы она забрала меня. Я грезил новыми странами, новыми людьми, я видел океаны огня и моря тьмы, лиловые деревья и алые горы. А потом, словно после весеннего дождя, выходило солнце, грязные дома с мертвыми окнами и отвратительные улицы внезапно расступались передо мной, и тут, озаренная белоснежным светом, передо мной предстала Любовь. На руках она держала маленького ребенка — это была девочка с фотографии в рамке на пианино.
Девочка, улыбаясь, смотрела на меня. Казалось, она хотела что-то сказать, а может, уже сказала, но я не расслышал. Меня охватило чувство беспомощности: внутренний голос шепнул мне, что я никогда не стану частью этой прекрасной жизни. И, словно в подтверждение этому, я увидел, как обе они взмывают ввысь и, растворяясь, исчезают.
Видения пробудили во мне такой ужас, что я в страхе отстранился от книги — почти как в первый день, желая укрыться от нестерпимого света. Я с тоской ощущал себя здесь, в этой жизни, среди привычных вещей: сигарет, ножниц, учебников, занавесок, кровати; здесь, в тишине комнаты, меня тревожило чувство покоя, которое вселяли в меня стол, книга, неподвижность рук.
Я ощущал тепло своего тела, чувствовал удары пульса — и очень хотел оказаться вдалеке от этого мира. Одновременно с этим я слышал звуки в доме, далекие крики уличных торговцев и понимал — нет ничего невыносимого в том, что в полночь, здесь, в этом мире и в этом времени, я сижу и читаю книгу. Какое-то время я прислушивался только к этим привычным звукам: где-то далеко гудели автомобили, лаяли собаки, шумел ветер, разговаривали двое прохожих (уже почти утро, сказал один), мерно постукивали колесами товарные поезда. Много времени спустя, когда, казалось, мир словно растворился в абсолютной тишине, перед глазами моими возник призрак, и я наконец понял, что книга проникла в мою душу. Пока свет книги озарял лицо, душа моя была чистой страницей.
Я потянулся к ящику и достал оттуда тетрадь в клеточку, расчерченную под карты и графики. Я купил ее для занятий по статике за несколько недель до того, как узнал о книге. Я еще ни разу ею не пользовался. Открыв тетрадь, я вдохнул запах чистых, белых страниц, взял ручку и, предложение за предложением, стал записывать все то, о чем поведала мне книга. Я писал и писал. Когда в книге начинался новый параграф, я начинал с новой строки. Так, параграф за параграфом, я снова и снова погружался в жизнь книги. Через некоторое время я поднял голову от тетради и стал сравнивать свои записи с книгой: в тетради писал я, но мой рассказ абсолютно соответствовал тому, что было сказано в книге. И так мне это понравилось, что я стал писать каждую ночь — до рассвета.
На занятия я ходить перестал. Большую часть времени я, словно человек, пытавшийся сбежать от самого себя, просто шатался по коридорам; я бродил не останавливаясь, как заведенный, — еще раз в столовую, потом наверх, потом в библиотеку, потом в аудитории, опять в столовую, и каждый раз, когда я видел, что Джанан нигде нет, внутри у меня вспыхивал очаг боли.
