Сергей Гандлевский - <НРЗБ>
– И он согласился? – с выражением крайнего изумления подала голос Арина.
– Представь себе.
– Даже не верится, чудны дела твои, Господи!
– Да мне самому не верится, и я молю Бога, чтобы…
– Спасибо, Отто Оттович, постараюсь быть. Общий привет! – сказал Никита и вышел вон.
– Ваш Чиграшов или как там его – вчерашний день и нуль без палочки, – встрял в разговор внезапно пробудившийся Вадим. – Ночью был звонок из-за кордона, книга моя на подходе! Это будет нечто! Хватит шутки шутить и играться в молодежные игры! Гамбургский, мать вашу, счет!
Расхристанный Ясень неверными шагами вышел на середину полуподвала и начал недовольно, как дитя спросонья, разглядывать студийцев. Когда он поравнялся глазами с Аней, обиженные буркалы его обнаружили проблеск интереса к жизни, и Вадим шатко двинулся в сторону девушки.
– Лапонька моя, может ли старый больной художник отдохнуть на твоей груди?
– Вряд ли, – сказала Аня.
– Клянусь, он отдохнет! – с пьяной медлительностью молвил Ясень и широко растопырил руки, точно водящий в жмурках.
Девушка отпрянула от объятий, ражий Вадим сделал по направлению к ней еще один валкий шаг, и в эту самую минуту Криворотов что есть силы толкнул в грудь нетвердого на ногах ловеласа. И в изумленном падении тот задел головой жэковский стенд. Всей своей тяжестью доска с наглядной агитацией рухнула со слабых гвоздей на пол, косо накрыв оторопело матерящегося и несогласованно шевелящего конечностями Вадима Ясеня.
– Господин Адамсон, – радостно заорал Додик, – носилки на ринг!
Но Отто Оттович не нуждался в шутовских призывах. С неправдоподобной при его-то телосложении стремительностью он пересек полуподвал и повис сзади на Левином ремне. Лева с усилием стряхнул с поясницы цепкого карлика, на ходу сорвал с вешалки куртку и припустил за поспешно удаляющейся Анной. В дверях Криворотов обернулся на долю секунды и поверх общего бедлама поймал на себе посланный ему вдогонку Аринин – полный негодования и презрения – взгляд.
– Всегда у вас так весело или только сегодня? – со смешком спросила его Анна, когда Криворотов поравнялся с ней в подворотне.
– Весна, – молодецки развел руками Лева.
– Спасибо, избавитель, вы – прямо орел. «Вдруг откуда ни возьмись – маленький комарик…
– … и в руках его горит маленький фонарик».
За попеременным чтением «Мухи-Цокотухи», въедливо поправляя друг друга, дошли до Большого Каменного моста. Двинулись через реку к автобусной остановке – Аня, как выяснилось, жила в конце Можайки, у Поклонной горы.
Давешняя зелень пропала с неба. В чернильной темноте звезды светили отчетливей и гуще. Схваченные на ночь тонким ледком оттепельные лужицы хрустели и шелестели под ногами. Разговор не клеился, но Криворотов счел, что немногословье хорошо оттеняет его недавний героизм. Подкатил троллейбус, он тоже годился.
– А кто эта роскошная дама? – спросила Аня, поглядывая в окно на недомерки-небоскребы Нового Арбата.
– Которая?
– В платке с розами.
– Не знаю точно… Вернее, одна энтузиастка. По-моему, приятельница Отто. Вы на Чиграшова придете?
– По обстоятельствам. Я, честно говоря, думала, что его в живых давно нет.
– Типун вам на язык.
– И ни строки не читала. Одно слово: провинциалка.
– Напрасно. Когда-нибудь нас вспомнят только за то, что мы дышали с ним одним воздухом.
– Даже так?
Криворотов без зазрения совести пялился на Аню, а она как ни в чем не бывало глядела в троллейбусное окно, за которым тянулся уже срединный Кутузовский проспект и катастрофически быстро испарялось время, отпущенное Леве на все про все. «Как мила, – думал Криворотов, – ничего особенного, а как мила – загляденье».
– Рыбачка-то откуда взялась? – сказал он, чтобы что-нибудь сказать.
– Во-первых, циркачка. Во-вторых, не ваше дело. А в третьих, я выросла в цирке. Приехали, кажется, – моя.
Аня сбежала со ступенек передней площадки, чуть тронув протянутую ей Криворотовым руку, и на него пахнуло теплом и духами.
– Французские?
– Польские, по французской лицензии.
Шли незнакомыми Криворотову дворами, которые он прилежно запоминал наизусть, уже наверняка зная, что пригодится и не раз. Вдруг Аня придержала Леву за рукав и велела ему задрать голову: голые ветви, если смотреть на них из темноты против яркого фонаря, на просвет выглядели вписанными один в другой – мал мала меньше – обручами.
– Здо’рово, – восхитился Лева не столько оптическому эффекту, сколько тому, как славно Анна повелевала.
– Телефон дадите? – спросил он.
– При одном условии. Без ночных звонков, пожалуйста: я с теткой живу, у нас с этим строго. Направо в арку – и я пришла.
– Вы мне сегодня приснились, – сказал Криворотов, панически стараясь вместить в оставшуюся сотню шагов главное и совершенно внезапное сегодняшнее событие.
– Разве мы виделись раньше?
– Вы мне впрок приснились.
Аня хмыкнула в нос и выжидательно остановилась у тускло освещенного подъезда. Криворотов потупился в молчании на целую вечность или больше и с тикающим сердцем, словно вставая в полный рост в атаку, рывком привлек к себе девушку и наспех с силой поцеловал. И также молча развернулся и зашагал прочь под оглушительный марш сердцебиения.
До самой электрички губы помнили вкус Аниного рта и легкий ушиб о ее по-детски крупные зубы. Жизнь сбывалась прямо на глазах. Все совпадало одно к одному, исключало случайность, сходилось с небесным ответом: утренний сон, Левины стихи про девушку «на том краю Москвы», написанные наобум, когда никакой девушки и в помине не было, март в придачу, счастливая встреча, он сам, Криворотов, таков, как есть, сегодняшний сумбурный вечер – вообще все… Вот оно!
Сидя на жестком сиденье в пустоватом вагоне и задремывая, Лева спохватился, что уже не помнит Аниного лица; еще с полчаса назад шелестела какая-то прелесть справа от него и – пропала разом, точно во сне привиделась. «Это поправимо, – успокоил он себя, – лишь бы телефон прелести не забыть и свою остановку не проспать». По привычке начал он сквозь дрему вплетать Анин телефонный номер в мнемонический стишок (были у него зарифмованы на всякий пожарный случай и его паспортные данные, и бельевая метка прачечной, и прочие полезные мелочи). Но куплет никак не вытанцовывался из-за нечеловеческой усталости, хотя стук колес подсказывал простенький размер-считалку:
та-та’-та кругом голова,та-та’-та до седин,148-22и 61
Для начала сойдет. Завтра, все завтра. Утро вечера мудренее. Торопиться не стоит: успеется.
II
Вот он я, Лев Васильевич Криворотов, скоблю в энный, страшно подумать в который – за сорок-то девять лет жизни! – раз безвольный свой подбородок перед запотевшим зеркалом в ванной. (В энный в ванной.) Опостылели мне и вялые черты лица напротив, и звук собственного голоса, и машинальное рифмоплетство, род недуга. Я, мягко говоря, немолод, и вообще веселого мало, особенно по утрам. Уже три года, как я наотрез не пью, курю пять сигарет в день, кляну живот, обуваясь, а последний инсульт сделал мою фамилию говорящей. Кри-во-ро-тов. Что за Криворотов, почему Криворотов? Знает кто-нибудь, кроме ученого педанта, А. Коринфского, И. Молчанова, и сотни, и сотни прочих, им подобных? Нет. Вот и Л. Криворотов – того же поля ягода. Таланта у меня нет. Были кое-какие способности, да все вышли. Сам себя я знаю назубок, можно сказать, исходил вдоль и поперек, как жидкий лесопарк позадь собственного дома. Никаких сюрпризов, все угадывается с закрытыми глазами: налево – пруд с лодками напрокат и златозубый Ахмед шашлыками с пылу с жару торгует, прямо – детская площадка и мамаши с вязаньем чешут языками, направо – три пивных ларька и закусочная-стекляшка, где днюет и ночует великовозрастная шпана, так что лучше обходить павильон стороной во избежание неприятностей, а за спиной – куцая аллейка: две шеренги лип – выродившиеся вековые, видно, еще старорежимные, поместные, вперемежку с саженцами, привязанными тряпицей крест-накрест к опорному колу. А на выходе из аллеи виднеется что-то светлое, грязно-белое, но это не пасмурное небо, хотя и похоже, а корпуса наших новостроек. Вот, вроде бы, и все. Или по-другому можно дать представление о случившемся со мной за тридцать без малого лет (что-то у меня сегодня рецидив образного мышления). Будто заснул вполпьяна молодой и самонадеянный человек в поле под открытым небом. Потаращился, как и положено, на звезды, торжественно подумал и почувствовал все, что в таких случаях наш брат, смертный, думает и чувствует, а после глубоко и счастливо вздохнул, наобещал себе с три короба и провалился в сон. А проснулся он (и давно уже проснулся) не в чистом поле, а в городской малогабаритной квартире – и не мальчиком, а мужем. Потосковал малость, но вскоре понял, что эти скромные габариты – его габариты и есть. И катастрофы, как видите, не случилось, чего и вам желаю. Дергаться по поводу этой метаморфозы я давным-давно не дергаюсь и в вовсе уж обездоленных себя не числю. Ну, не вышло по-моему, что теперь, на стену лезть? «Мамы всякие нужны». Я, допустим, обеспечиваю достойное прозябание культурной почвы к приходу нового оратая, готовлю, Лев-предтеча, путь, спрямляю стези. Красно сказано? Кстати, действительно, красно: порезался я, мать-перемать. Каждое бритье – наказание Господне, кровит скула у правого уха, вот что значит капилляры близко, давление 180 на 120, что для меня с некоторых пор в порядке вещей. С ваткой на порезе я – вылитый отец, и вообще с возрастом все больше фамильного, неуловимо-криворотовского: седая грудь, брюхо, мнительный взгляд. Вот покойник порадовался бы на меня нынешнего, остепенившегося. Непутевый, даже пропащий Лева выбился со скрипом в истеблишмент. Угодил в свадебные генералы, ну это я хватил – в полковники. Каждой бочке затычка: сперва в президиуме с постной рожей, после – в зале с коктейлем и красной рыбой на пластмассовой верткой тарелочке. Собирал бы Криворотов-старший и подшивал, аккуратист, упоминания и рецензии о чаде. Их, впрочем, негусто. Как, впрочем, и собственно моих публикаций. Несколько кургузых подборок в толстых журналах. Два стихотворения в одной бесшабашной поэтической антологии ХХ века в разделе «Катакомбная лирика», в подразделе «Самиздат 70-х». С год назад вышла книжица стихов. Раннее, главным образом, позднему взяться-то неоткуда. Ни один щелкопер не отозвался толком, в лучшем случае вежливые околичности: «не гонится за модой, не фальшивит, не предает традиций». Этого всего я, слава тебе Господи, не делаю, а что же делаю-то? В итоге, три четверти мизерного тиража осело в кладовке между пылесосом и бельевой корзиной. Кое-что раздарил по мелочи, а так – лежат мертвым грузом. Книжные лавки из рук не рвут, а самому ходить-предлагать уже «не к лицу и не по летам».
