Георгий Семёнов - Голубой дым
Это было бы, по всей вероятности, гармоничное и легкое по формам, изящное сооружение, выложенное розовато-желтыми плитами мрамора, а в плане напоминающее пловца, раскинувшего в рывке руки. Розовато желтые, прозрачные, хорошо отмытые акварельные плитки на большом ватмане, тонкие швы между этим плитами, голубые стеклянные двери и потолок, полукружья широких лестниц и крылья-руки, в который размещались трибуны для зрителей, — все это было исполнено в традиционной манере старых зодчих. Во всяком случае, все это именно так выглядело на бумаге. Два черненьких человечка для пропорции, длинные стремительные автомашины, каких еще никто не встречал на улицах Москвы, несколько бледно-зеленых стриженых лип и красивые буквы, из которых слагалось деловое словечко: «Масштаб».
— А кто эти человечки? — спрашивала Дина Демьяновна, чувствуя на плече своем тяжесть его руки. Спрашивала в шутку, втайне надеясь тоже услышать шутливое: «А это мы с тобой любуемся бассейном».
И он, словно услышав, отвечал к ее удивлению:
— Это мы с тобой любуемся бассейном. Вот эта длинноногая девочка — ты. Ну, а этот длинноногий пижон, конечно, я.
Петя Взоров был спокойным, добрым и беспечным человеком, хорошо усвоившим и впитавшим в себя за годы студенческой жизни все манеры и повадки молодого гения. Во всяком случае, именно таким избалованным, щедрым и снисходительным к завистникам, подлецам и пошлякам — великодушным и всепрощающим, легким человеком представила его себе Дина Демьяновна и не могла принять его всерьез, не могла даже подумать о каком бы то ни было продолжении, когда он, проводив ее из кинотеатра до дома, балагуря всю дорогу, снисходительно иронизируя над собой, над своей манерой знакомиться на улице, над своей проклятой вульгарностью, попросил ее о свидании, все время посмеиваясь над ее очень светлыми, пушистыми и невесомыми волосами.
— У вас что же? — говорил он. — Созревший одуванчик на голове? Смотрите, они сейчас разлетятся парашютиками. Я сейчас вот дуну...
И он, приблизившись в потемках к ее лицу, вытянул губы и дунул. Лицо его и губы в тот первый вечер оказались очень близко, упругая струйка согретого в его груди воздуха коснулась ее виска, а он вдруг засмеялся и, легко изобразив на подвижном своем лице изумление, воскликнул радостно:
— Вон, вон, вон! Видите? Я ж говорил! Вот это да! Одуванчики! Вон, вон! Летят. — И суетливо показывал рукой на увиденные им в темноте старой кирпичной подворотни летящие парашютики.
Он это изобразил так естественно, что Дина Демьяновна, считавшая себя до сих пор человеком находчивым и на розыгрыши не поддающимся, очень вдруг удивилась, и даже было какое-то мгновение, когда ей самой вдруг захотелось увидеть, разглядеть в темноте эти летящие, сдутые с ее виска теплой струйкой воздуха, пахнущего табаком, светлые парашютики. А Петя Взоров заметил это ее невольное движение и расхохотался, довольный своей шуткой.
Прошло уже много лет, многое изменилось в ее жизни, другим стал Петр, но до сих пор она не могла без стыда вспомнить свой грубый и какой-то уж очень пошловатый, как ей казалось, бездарный, по выражению Пети, вопрос. В тот вечер она растерялась, оглушенная его хохотом, и спросила, стараясь быть строгой, как если бы какому-нибудь читателю, задержавшему книгу, выговаривала:
— Вы что, с каждой новой своей знакомой проделываете эту шутку?
Петя Взоров перестал смеяться, погрустнел и, пожав плечами, ответил:
— Во-первых, мы с вами совсем еще не знакомы. Я даже не знаю вашего имени.
— Вот именно.
— Хотя думаю, вас зовут Одуванчик. А во-вторых, вы меня извините, но так не говорят. Нельзя по-русски сказать «проделать шутку». Сказать-то, конечно, можно, но все-таки, по-моему, не совсем хорошо. Если шутку делать — шутки не получится. Хотя, впрочем, у хорошего профессионала... Но там профессия! Вы согласны?
Было темно в подворотне старого особняка, и Петя Взоров не заметил или, во всяком случае, сделал вид, что не заметил ее идиотского, катастрофического смущения.
Она до сих пор не могла без стыда вспомнить тот щелчок до носу и свое незащищенное молчание, которое усугубляло смущение. Когда она вспоминала теперь об этом, когда в сознании ее с какой-то казнящей ясностью проявлялся, как на фотобумаге, тот вечер и та, в общем-то, безобидная, но неловкая фраза начинала звучать в ушах, та фальшивая, фанфаронская интонация — ее вдруг ударяло, как электрическим током, и она торопилась скорее-скорее забыть, прогнать, оттолкнуть это неприятное видение. Какой-то беззвучный крик возникал в ее сознании, в ее теле, в голове, заглушающий ту фразу, словно она вдруг обнаженной явилась гогочущей толпе.
У каждого человека найдется, наверное, какой-нибудь такой внешне незначительный, пустяковый случай, какой-нибудь поступок или слово, врезанное в памяти, которые когда-то, где-то, при каких-то особых обстоятельствах поставили его в неловкое или смешное положение. Чепуха! Мелочь! Глупость! А память не в силах зарубцевать эту маленькую кровоточащую рану, которая вдруг уколет в самое сердце спустя много лет: «Ах, как глупо получилось!»
Этому, как правило, подвержены натуры совестливые и эмоционально-яркие.
Для Дины Демьяновны, окончившей библиотечный институт, считающей себя знатоком русской литературы, отмечающей в речи других людей все допущенные ими ошибки и неточности,— для нее эта фраза, повергшая ее в унизительную неловкость, осталась врубленной в памяти.
И конечно же, вежливый укор Пети Взорова! Это стало для нее тем маленьким, скрываемым от всех позором, которого нельзя простить самой себе, тем невольным душевным стриптизом, когда в возбужденном сознании растет гогочущая толпа, увидевшая твою наготу. «Ах, как глупо получилось!» «Нельзя по-русски сказать «проделать шутку».»
И именно эта фраза, или, вернее, та отвратительная неловкость, в которой Дина Демьяновна пребывала в тот вечер и в последующие дни, заставила ее встретиться с Петей Взоровым. Встретиться именно в тот день и в тот час, который назвал он, настаивая на свидании.
Она пришла исключительно для того, чтобы хоть как-то реабилитироваться перед ним и перед собой, доказать самой себе, что она тоже может поставить любого на место. Ей хотелось стереть в памяти неловкость и явиться перед ним в лучшем качестве, перед человеком, которого она сочла легкомысленным и глуповатым по своей сути, малоинтересным. Надеялась отомстить ему его же оружием, то есть словом. Она не на свидание с мужчиной, а на поединок шла.
Они гуляли в тот вечер в парке по-над маслянисто-черной, поблескивающей Москвой-рекой. Поединок не состоялся. Было холодно. Он ее звал в ресторан, но она отказалась. В этот вечер он ее поцеловал. А в подъезде ее дома они опять стали целоваться, и она с трудом уговорила его уйти. Он ушел без пятнадцати час, чтобы успеть добежать до метро.
Еще до встречи с ним Дина Демьяновна старалась убедить себя, что Петя Взоров давным-давно забыл обо всем. И была абсолютно права, убеждая себя в этом, потому что он и в самом деле сразу же напрочь забыл о ее смущении. Для него было бы противоестественно помнить зло, которое он нечаянно причинил кому-то,— он никогда не задумывался над такими пустяками. А если ему вдруг напоминали, он краснел и очень искренне просил прощения. Готов был в лепешку разбиться, лишь бы увидеть снова улыбку на лице нечаянно оскорбленного человека. Он жизни не рад был, если знал, что кто-то злился на него и плохо о нем думал, не любил его или тем более ненавидел. Его хрупкая душа не могла перенести чью-либо неприязнь, хотя при всей своей душевной хрупкости и ранимости сам он мог обидеть человека и даже не заметить этого, уверовав раз и навсегда в непогрешимую свою доброту и тот душевный комфорт в отношениях с людьми, который он вносил одним лишь своим появлением в обществе и улыбкой.
Возможно, что он обладал всеми задатками гения. Если кто-либо из друзей говорил ему порой в назидание: «Ты, старина, слишком добр, слишком неразборчив в знакомствах и улыбках. Это уже, прости, недоброта, а бесхребетность».
Он весело смеялся в ответ, скаля хорошие, чистые, с голубоватой эмалью зубы и говоря с добродушной укоризной в голосе:
«Забыли! В наш суматошный век забыли, что такое великодушие! Великодушие обзывают бесхребетностью. Нет! Я великодушен. Я умею прощать. Понять падшего и простить. Понять врага и постараться простить. В этом истинная победа духа! Простить человека...»
Он даже и Демьяну Николаевичу разъяснил как-то однажды в бесконечном споре с ним свое это нравственное кредо. И Демьян Николаевич, сраженный улыбкой и доводами «жениха», как он называл Петю Взорова, не мог ему возразить, уловив неожиданный и приятный ему самому поворот мысли.
«Да, конечно, — подумал он в тот первый момент, когда услышал подобное соображение о великодушии.— В этом что-то есть. Посмотрим, посмотрим. Великодушие! — думал он, инстинктивно пытаясь разбить его доводы. — Великодушие! Это, конечно, не каждому дано — быть великодушным. Надо быть лучше другого, чтобы позволить себе это величие духа. Да, конечно, можно простить и врага, но ведь, чтобы простить, надо его заиметь, черт побери!»
