Наталья Земскова - Детородный возраст
Светланов оказался внимателен и деликатен: сидел, не двигаясь и не вставляя междометий, не ел, не пил. Прошло минут сорок – рассказ не заканчивался. Освоившись, она перестала волноваться и что-то повторила, боясь, что не была понята сразу.
Спохватившись, что собеседник голоден, она замолчала и опять извинилась. Они стали с удовольствием есть, а потом Маргарита продолжила свою странную исповедь. Теперь она говорила об отъезде Кириллова, об удивительной Ингридиной квартире, о прирученном «кадиллаке» и о том, как боязно появиться дома… Когда останавливалась, Светланов подбадривал ее взглядом. Маргарите казалось, это не кончится никогда, но нет, всё было сказано, и она выдохнула:
– Вот…
Светланов помолчал и посмотрел на нее с невеселой нежностью:
– Я вам завидую, Рита.
– Мне? Вы смеетесь, конечно?
– Нет. Не смеюсь. Не смеюсь. Я бы так точно не смог. Так бы мало кто смог, уж поверьте. Да, сила гравитации, вы правы. Но какая же у вас была скорость, коль вы смогли ее преодолеть! Дело, значит, нешуточное. Не знаю только, чем помочь, да и никто не знает. Вы вот что: вы не мучайтесь и не переживайте, что сделано, то сделано. Вы проживите с этим год – там станет ясно.
Маргарита сказала печально:
– Так много? Целый год…
– Ну, где же много? Это мало. После тридцати время летит быстро. После сорока – очень быстро. Вам ведь, говорили, около сорока?
– Сорок один.
– Да… Не мало. Но и не много. Видите ли, моя дорогая, самое тяжелое в этих разводах – постразводный период. Каким бы ни был брак, этот период неизбежен и, как правило, ужасен. Я сам разводился, я знаю. Ломало – будь здоров. Но как мне теперь жалко того времени, которое я, как идиот, потратил на переживания! Я страдал года два и пересказывал подробности своих страданий другу раз пятнадцать в месяц. Друг падал в обморок – я отправлялся к брату. Брат от меня сбегал – я шел к приятелю. Ужасно. Так продолжалось до тех пор, пока меня не осенило, что это можно вытеснить другим видом умственной деятельности. Я стал – не смейтесь! – разгадывать кроссворды. По восемь-десять за день. Скупал в киосках всё подряд и шел домой – «лечиться». Сейчас смешно, конечно. Излечило же только дело, настоящее. Но это к слову, вспомнилось зачем-то. Пытайтесь отвлекаться. Вы знаете: в любой ситуации столько плюсов, сколько и минусов, это закон. И мне кажется, плюсов у вас сейчас больше. Когда закрывается одна дверь, непременно открывается другая. Говорю банальности, но сам всегда про это забываю. Вы живете сейчас, дорогая… Я бы много отдал, чтобы жить, чтобы чувствовать хотя б наполовину, что чувствуете вы. Но где мне!.. Вот, собираюсь в санаторий. На воды. Буду там скучать, ворчать и плохо спать. Всё знаю наперед, а еду… Что мне остается!
– Ну, почему вы так? Никто ведь не знает…
– …Где его любовь настигнет? Оставьте, свой запас я выработал. И рад бы так влюбиться – не могу, увольте.
Светланов помолчал, поиграл салфеткой, внимательно посмотрел на Маргариту и будто про себя сказал:
– Только знайте: с мужем история не закончена. Подумайте серьезно, прежде чем заканчивать. Он тоже думает… сейчас. Не торопитесь, прислушайтесь к себе, тут есть о чем подумать. Не решайте сразу. А Кириллов пусть едет. Пусть хоть на Марс летит. Не убивайтесь вы о нем. Может быть, это вообще единственный способ, чтобы ему захотелось вернуться… Ах, всё пустое, всё проходит. Ведь мы в своей гордыне думаем, что что-то определяем и решаем, а всё и написано, и определено, и сшито. Живите, как живется – и, как велели, радуйтесь.
Маргарита кивнула задумчиво и посмотрела Светланову прямо в глаза:
– Да, вы правы, конечно, вы правы. Но существует одно обстоятельство: я… Я беременна и собираюсь рожать.
Глава X
34–36 недель
Я лежу и пытаюсь радоваться этой цифре – тридцать четыре. Почти восемь месяцев…
Вот и еще две недели прошли: все постояльцы отделения опять сменились, и только я здесь, кажется, навечно. Из лечения остался один электросон, от которого я всё время пытаюсь увиливать. Приходит элегантная сосредоточенная Эра, молча меня измеряет и слушает, молча считает мой пульс – так же молча уходит. Думай об этом, не думай… Вот я и не думаю.
Три раза приезжала Маргарита Вениаминовна – все три раза я ее не узнала. Бессчетное число вплетенных кос и жизнь в глазах. Как у Пиноккио. Рассказывала мне о Микеланджело…
Алеша говорит, я здорово поправилась и стала похожа на бегемота. И точно – передвигаться теперь тяжелее, потребовалась новая пижама. Значит, всё хорошо – мы растем. Но я этого не замечаю. А замечаю другое: оказывается, что животы у нас, беременных, – все разные. У кого-то торчит, у кого-то висит, у кого-то – как проглоченный мяч, или как полусфера… Есть животы-яйца, неправильной формы шары, панцири, груши, корыта. И носят их тоже по-разному: кто-то с достоинством, словно корону, кто-то с гримасой усилия, а кто-то и совсем не замечая.
Нет, все-таки девять месяцев пережить, наверное, можно. А если бы, как у слонов, два года?
И еще: я совершенно не могу понять, как это люди имели по десять детей и, значит, лет по восемь за жизнь ходили с животами!
На днях наш роддом показали по всем центральным каналам. Я, конечно, не видела, но информация мгновенно просочилась: девчонка из области родила четырех младенцев от двух до двух с половиной килограммов. Все живы и даже не на аппаратах – папаша, правда, в обмороке. Я говорю себе: ну вот, хороший знак, если уметь читать…
Не знаю, что с Олей и Марком. Дней десять назад она заходила, рассказала, что ребенка крестили, что удалось договориться с главным, и священник провел обряд прямо в ПИТе. Дойти бы, узнать бы – никак. За обещанную мною неделю ситуация мало в чем изменилась, но я так долго убеждала Олю, что раз он всё еще живет, то теперь точно уж выживет, что поверила в это сама. Видимо, Олю все-таки выписали, но спросить совсем не у кого. Вот и моя спасительница Лена куда-то запропастилась, а Эру Самсоновну расспросами отвлекать неудобно. И так я к ней пристаю по всякому поводу. Даже с мамой разрешила мне поговорить из ординаторской по межгороду. Но лучше бы не разрешала: объяснить толком я всё равно ничего не смогла – весь разговор проревела.
Не буду ни с кем говорить. Ведь знаю – не нужно, нельзя. Зачем-то опять сорвалась.
Зато вчера я совершила подвиг – дошла до часовни (метров пятьдесят), обогнула ее и, обнаружив примыкающий к ней боковой выход за территорию больницы, не удержалась и выползла за калитку, где ходят обычные, не больничные люди. Немного подморозило, но гололеда не было, и брела я довольно уверенно, пока издалека не заметила светофор и прочие огни большого города, поразившие меня, словно доисторические ящеры. Огни мигали, переливчато светились, беззаботно искрясь и сверкая, словно и не было здесь обезумевшей Оли с ее страшным обещанием, вернее, сотен тысяч этих оль и этих марков. Я забыла про город, который живет своей собственной жизнью, совсем не интересуясь такими мелочами, как жизнь и смерть зачем-то копошащихся в его недрах людей. Я была уверена: мы, больничные, – на необитаемом острове, откуда каждый выбирается как может… если может.
Прислушалась к животу – всё спокойно. Чуть постояла, подумала о том, что там, на шумных улицах, скорей всего, зачем-то уже начали устанавливать новогоднюю иллюминацию, вздохнула и – поползла назад к своей калитке.
Да! Как говорила курица Джинджи из известного мультика, все заборы – они в голове… Ходила я, однако, целых сорок пять минут – мой абсолютный рекорд, который мне побить, конечно, не удастся.
…Алеша привез ноутбук, и я впервые за все эти месяцы посмотрела мультфильм про «Побег из курятника» и те самые заборы, которые в моем случае называются страхами.
Чтобы от них отодвинуться, я думаю о том, что сейчас самое главное – дожить до декабря, а это десять дней, всего лишь десять. Декабрь – это праздничный месяц. В декабре легче жить, и вообще шансов больше.
Вдохновленная этой сомнительной мыслью, запросила из дома энциклопедию по импрессионизму – лежать, рассматривать картинки.
Лежу, смотрю на всемирно известную бедняжку Жанну Самари, умершую от тифа во цвете лет, но думаю совсем не о Жанне, а о том, что хотим мы того или нет, но все женщины делятся на две неравные категории: женщины-матери (абсолютное большинство) и женщины-любовницы. И как бы старательно женщина-мать ни пыталась поменять свое «амплуа» или (что происходит чаще) оба их совместить, суть ее всё равно вылезает. Потому что невозможно цвести и плодоносить в одно и то же время. Поцвела-поцвела – плодонось.
Вот и Ивона Кабальеро Марчос… Ее история, которая врезалась в память двадцать лет назад, хотя тогда меня эти вопросы волновали меньше всего на свете. Совсем они меня не волновали.
Ивона. Ленинград. Первый курс.
