Пётр Самотарж - Одиночество зверя

— Почему ты решила за меня?

— Если бы я тебе сказала, ты бы потребовал аборт?

— Нет, но почему ты решила молчать?

— Если ты оставил бы ребёнка, то какая разница, сказала я тебе или нет? Почему я вообще обязана кому-то говорить, советоваться, обсуждать? Я решила рожать, и никто не в праве меня судить.

— Марина, я не сужу тебя. Но ты промолчала, и я принял решение, основанное на ошибочных посылах.

— Хочешь сказать — если бы знал, решил бы по-другому?

— Не знаю, не знаю! Как теперь понять, решил бы я так или иначе?

— Вот я и облегчила твоё решение.

Ладнов прежде не знал свою жену. Он понял её слишком поздно, когда она сама заявила о себе, громко и бесцеремонно. С первой встречи он увидел в ней суровую девушку с остужающим романтический пыл взглядом. Бескомпромиссная, требовательная к себе и окружающим, бесцеремонная ради правды — он всё видел, но, по смешной прихоти мужской природы, не относил к себе. Думал, Марина строга в политической борьбе, а она не разделяла борьбу и жизнь. Она не выбирала между тем и другим, просто воспринимала бытие полностью, без забавных привесков и романтических финтифлюшек. Муж за решёткой, ему тяжело, так зачем же усложнять ему жизнь? Это нечестно.

В восемьдесят восьмом зону закрыли, Ладнов вернулся домой и окунулся в мир «Московских новостей», «Аргументов и фактов», толстых журналов с запретной ещё недавно литературой и квазисвободных выборов. Сыну шёл четвёртый год, он торопливо ковылял от мамы к папе и обратно, заранее радуясь их тёплым рукам, и лопотал смешные слова, понятные только ему самому.

— Что для вас сейчас то время? — спросил Ладнова Лёшка, отхлебнув чай из своей чашки и почему-то бросив короткий взгляд в сторону Наташи.

— Последняя попытка спасти реальный социализм. Такая же провальная и преступная, как и все предыдущие его стадии.

— Но свободы стало больше?

— Свобода либо есть, либо нет, молодой человек. И тогда её тоже не было, как и сейчас. Никакие «Московские новости» не могли обсуждать или критиковать действия Политбюро, разрешили только ругать лично Сталина. Всё телевидение оставалось под контролем КПСС. Конечно, по сравнению с брежневским временем, не говоря о сталинском, прогресс казался поразительным, но уже тогда самые трезвомыслящие напоминали, что понятие «гласность» впервые введено в оборот ещё при Александре II, и что означает оно не свободу слова, а расширение рамок дозволенного. Не изменение сущности системы, а красивая декорация. Чего стоит только бред о так называемом «социалистическом плюрализме»! Сколько о нём слов сказано, сколько типографской краски пролито! Оксюморон в чистом виде, но ведь Горбачёв так до упора и продолжал о нём талдычить, пока из Кремля не вылетел. А экономика? Если бы он просто ничего не делал, но он ведь катастрофически ухудшил стартовые условия для начала рыночных преобразований! Если бы гайдаровские реформы начались, скажем, в январе восемьдесят шестого, цены после отмены госрегулирования взлетели бы не в сто раз, а раза в два, от силы в три. Но в тот период решительные рыночные преобразования оставались абсолютно невозможными по политическим причинам — их не хотело партийное руководство, народ тоже. Их никто так и не захотел, но в девяносто втором уже деваться стало некуда — закрома родины опустели, а деньги исчезли как всеобщий эквивалент.

— Значит, вы не согласны с Шантарским? Он хорошо отзывается о Горбачёве.

— Естественно — чего же вы ждали от стукача со стажем?

— Кто стукач?

— Шантарский, конечно.

— Он ведь один из основателей «Хроники», и вообще — один из столпов диссидентского движения, — демонстрировал искреннее удивление Лёшка.

— Алексей, у Петра Сергеевича больше права иметь собственное суждение в подобных вопросах, чем у всех вместе взятых авторов книжек о диссидентах, которые ты прочитал.

— Так думаю не только я и не просто несколько авторов, это очень широко распространённое мнение!

— Да, молодой человек… простите — Алексей? Да, Алексей, к сожалению, это мнение очень широко распространено, но популярность ещё не означает справедливости. Большинство очень часто ошибается. Я бы даже сказал, оно чаще заблуждается, чем меньшинство. В том числе в вопросе о роли Шантарского в учреждении «Хроники». Эта легенда родилась после того, как реальные основатели сели или уехали, а Шантарский стал рассказывать новеньким сказки о своих подвигах. Сами понимаете, законы конспирации с авторскими правами плохо совмещаются. Не так много людей были осведомлены о реальном положении дел, и если один мерзавец назвался отцом русской демократии, им оставалось только с ним спорить и при этом выглядеть со стороны святотатцами.

— И вы совершенно точно уверены в их правоте?

— Уверен. Я и сам один из них. Могу назвать день и час, когда Стремоухов предложил регулярно публиковать информацию о нарушении советскими властями своих обязательств по соблюдению заключительного акта Хельсинкского совещания. Хотите?

— Хочу, — сохранял настойчивость Лёшка, хотя Наташа уже осторожно дёргала его за рукав.

— 30 октября 1975 года, в шесть пятнадцать вечера. Нас было несколько человек, у него на квартире, и Шантарский, кстати, вообще отсутствовал. Не стану утверждать, что уже тогда его подозревал, но не нравился он мне с самого начала. Смутный такой тип, всё сидит, слушает, изредка выскажется этак обтекаемо, а то вдруг предложит устроить митинг на Красной площади — как будто не знал, чем такие митинги заканчиваются.

— Но почему вы считаете его стукачом?

— Просто сопоставил ряд фактов. Многие странности его поведения можно объяснить исключительно сотрудничеством с органами. Несколько раз он не являлся на арестованные сходки, хотя его участие ожидалось. Ему сходили с рук выходки, которые стоили другим свободы или психушки.

— Какие, например?

— Например, визит в приёмную председателя Верховного Совета. Развернул там плакат, причём не с требованием к партии работать ещё лучше, а не больше, не меньше, как с призывом покончить с неограниченной властью КПСС. И это в семидесятые годы, при свидетелях! Приковал себя к батарее отопления, его из этой приёмной выковыривали часа два. И за всё это всего лишь переночевал в милиции! Самое главное — акцию ни с кем не согласовал, действовал самостоятельно.

— Ну, это всё неоднозначно, — решительно ответил Лёшка.

— Алексей, хватит тебе время впустую отбирать, — корректно осаживал его Худокормов. — Есть более интересные темы.

— Неоднозначно? — взвился Ладнов. — Вот, молодой человек, если бы я вам здесь представил бесспорные улики, это означало бы, что я стукач, а гэбисты целенаправленно стремятся опорочить Шантарского. Как вы себе представляете однозначные свидетельства?

— Не знаю. Убедительные. Он давал против кого-нибудь показания?

— Под протокол — разумеется, нет. На то он и стукач. Нужно всего лишь взять штурмом Лубянку, открыть архивы и почитать его доносы. Согласны принять участие?

— Подожду пока, — невежливо огрызнулся Лёшка, и взгляд его стал смущённо-неопределённым.

— От меня часто требуют доказательств, — напористо продолжал Ладнов, — но я не суд. Шантарский не сядет из-за моих обвинений, прав я или не прав. Более того, он не сядет, даже если в самом деле станут доступны документы КГБ, потому что не нарушал ни советские законы, ни даже российские. Он по-прежнему прав, он всё ещё герой, пламенный чекист с горячим сердцем и чистыми руками. Я уже вряд ли доживу, но ваше дело, молодёжь — сдвинуть наконец страну с мёртвой точки, превратить её из большой зоны в демократическое государство.

— Пытаемся по мере сил, — заметил Худокормов, — хотя и тяжело.

— Тяжело? Наверное. Но наши общие усилия не пропадают даром. Сейчас борцов в сотни раз больше, чем в советские времена. Кто знает — может, и в тысячи раз больше. Движение есть, как бы Покровский не стремился повернуть время вспять.

— Пётр Сергеевич, а как вы относитесь к Саранцеву? — спросил Худокормов.

Ладнов задумался на минутку и ответил медленно:

— Странный тип. Одно могу сказать: такого в истории России не бывало. Можно только провести с оговорками параллель с правлением Фёдора Иоанновича, за спиной которого стоял Борис Годунов. Очень условное сравнение, я не спорю, и неточное. Годунов ведь сел на трон после смерти царя Фёдора, а не усадил вместо себя. Впрочем, кажется, нашёл пример получше: Симеон Бекбулатович при Иване Грозном. Да, вот совершенно точная аналогия! Всесильный царь якобы отходит на скромную роль князя Московского, а самодержцем всея Руси якобы становится крещёный татарин. Товарищ генерал даже поленился придумать собственный ход конём, обошёлся примером почти пятивековой давности.

— Думаете, Саранцев — совершенно зависимая фигура?