Анатолий Афанасьев - Привет, Афиноген
– Ребятишки сидят, ловят бычка… А у них не клюет. Это недавно, тем выходным. Я закидываю – одна за другой поклевки, одна за другой… Ребятки мне: дяденька, дай мы тут тоже половим. Ловите! Стали кидать – не клюет. Я на новое место – опять тягаю бычка за бычком. Сорок пять штук взял… Детки, – объясняю им, – вы за мной не гонитесь. У меня снасть другая. Без груза, да и поплавок ни к чему. С грузом бычка не возьмешь… Заместо поплавка у меня жилка – вот тут, на этом пальце, – он клюнет, моя жилка по удилищу отзовется – тук, тук! Что говорить, бычка в нашей речке – тьма. Не каждый взять умеет… А я бычка где хошь возьму, не сумлевайтесь. Но мелкий он, стервень! Во – с палец… Там, конечно, и окунь есть и щурята, но этих надо брать умеючи. Ихо дело – омута.
– Карпа надо запустить в реку, – высказал Миша неожиданно пришедшую в голову мысль. Он уже толком не помнил, зачем сидит в ресторане. Света, любимая, неподалеку ужинает с наглым старым дядькой. Не может же быть это жених? Значит, жених пока не явился. Надо ждать.
Его легкомысленное замечание о запуске в реку карпа вызвало в собеседнике бурю чувств. Несколько минут казалось, что от сильного душевного потрясения он потерял дар речи. Перископы его завращались с молниеносной быстротой, словно не могли сразу обнаружить того человека, который ляпнул про карпа. Затем он с огромным напряжением произнес несколько раз подряд одну фразу:
– Где карп есть, там меня убьют! Понял? Где карп есть, там меня убьют. Понял?
– Понял, – сказал Миша на всякий случай.
Несколько успокоившись и выпив водки, сосед изложил свои соображения.
– Карп! Ишь ты, карп! Есть карп кое–где в прудах, но тебя туда за пять километров не подпустят. Там на одного карпа десять сторожей. Я тем летом в Москву ездил, к братану. К нему в гости один ученый– приходил. Я у него, как ты вот, сглупу спросил про карпа. Он мне объяснил. В Подмосковье, говорит, почитай две с половиной тысячи водоемов разных. Ну, запустим туда везде карпа. Это можно, наука позволяет, – здесь Мишкин собеседник выдержал паузу длиннее обычной. – А кто тогда треску будет лопать?! А? Кто будет треску покупать? Сравнишь ты карпа с треской? И я не сравню. Я пойду вечером, выужу карпа кило на полтора, два… и все. И точка.
– Да, ужин есть.
– Какой, к лешему, ужин? Я его продам. Четвертинку куплю и еды – дома сыты, и соседям еще останется. Карп! Ты как думаешь – там наверху без ума сидят, глупее нас с тобой? Да если карпа повсеместно пустить – это что же будет? Каждый бросится карпа рыбалить… Кому охота в стороне быть. Заводы опустеют. Кто вкалывать на них пойдет? Все на рыбалке. Карпа тягают. А то! Я карпа брал один раз. Толстый, белый, как свинья. Ты мне про него не рассказывай, про карпа. У нас в пруду за лесом есть карп, водится.
Я‑то знаю. Однажды прибредя к этому пруду. Только устроился, лесу размотал, вылазят из кустов двое в штатском. Ваши, говорят мне, удостоверения личности просим предъявить. Какое в лесу удостоверение, когда я рыбку хочу половить, постненького детишкам на ужин. Они мне вежливо указывают: гуляй, папаша, от– седова и больше не приходи никогда со своей палкой. А то мы тебе ее враз переломаем… Там есть карп, я знаю. Где он есть, меня убьют. Понял? Если не убьют – удилище поломают. Я ведь чудом в тот раз уцелел… Карп! Это рыба государственная – ты на ее не замахивайся.
Миша, испепеленный молниями глаз–перископов, оглушенный невероятным количеством «Фетяски», укачиваемый сентиментальной мелодией «Старого извозчика», решил, что пора нанести визит столику у оркестра – Я вернусь, – пообещал Миша рыбаку. – Вы постерегите мое место пожалуйста. Вот и вино оставляю, еще много в бутылке. Мы его с вами допьем.
Нетвердо переступая, улыбающийся, поминутно восклицающий: «Извините! Пардон!» – кажущийся себе самому неотразимо обаятельным, ловким, красивым и остроумным, он проталкивался между танцующими парами к заветному столику. Света пилила тупым ножом куриную котлету, а ее партнер – в бисеринках влаги, как после душа, – сердито разглядывал на свет пустой бокал.
– Миша?!
– Да, это, представь, я прибыл засвидетельствовать! – он цвел от радости, не предполагая дурного. Все дурное теперь позади, кануло в лету. Он ее видит, разговаривает с ней. Никаких женихов нет и в помине. Надо было раньше догадаться.
– Познакомьтесь, Эрнст Львович, это мой друг и знакомый Мишка Кремнев… Садись, Миша! Бери стул и садись. Мы тебя водочкой угостим. Выпьешь водочки? Эрнст Львович, налейте Мише водочки… Сейчас я тебе приготовлю бутерброд. Хочешь котлетку? Эрнст Львович, немедленно закажите Мише котлету. Он истощенный юноша, разве вы не видите?
– Не беспокойтесь, – сказал Миша. – Ради бога, не беспокойтесь из–за меня. Я только что плотно поужинал, выпил бутылочку «Фетяски». Все отлично…
Света, оказывается, так отлично выпить бутылочку за ужином. Теперь каждый день буду ходить в ресторан. А вас зовут – Эрнст Львович? Очень приятно… Я там сижу с товарищем. Света, он удивительный человек, рыбак. И философ. В духе Льва Толстого. Я вас с ним познакомлю обязательно… Вы увидите, какой это милый, добрый человек. У него язва – ему нельзя закусывать, вот трагедия. Только пить можно…
– На, ешь.'– Света, прищурясь, протягивала ему бутерброд. Она тоже была возбуждена музыкой, красноречивыми взглядами, шампанским. Театральные роли успели ей наскучить, кроме одной, – она была любезной, прелестной молодой девушкой, от которой все без ума. Она со всеми ровна, добра, но никому не отдает предпочтения. Они недостойны ее – сборище пьяных и пошлых дон–жуанов. Правда, есть среди них один, с которым – кто знает, девичье сердце переменчиво, – может быть, она бы станцевала. Нет, не больше, но разве этого мало? Один танец, о котором он станет вспоминать всю последующую жизнь. Однако его нигде нет, он прячется, робеет, не хочет смешиваться с серой, восхищенной толпой поклонников. Он не догадывается, что она думает о нем и согласна, почти согласна.
– Тавайте выпьем, юноша, – строго сказал Эрнст Львович. Появление Миши он расценивал как очередной, незаслуженный пинок коварной судьбы. Уже он приготовил красивые и убедительные слова, уже мысленно несколько раз повторял их, как заклинание, уже открыл рот, чтобы произнести их вслух, – слова, которые изменят навсегда его теперешнюю повседневную муку, – и вот появился этот прыщавый болтливый мальчишка, как снег на голову.
– С удовольствием… Я раньще мало пил, представьте, даже не знал, как это здорово. Все становится другим – праздничным, понятным. Всех готов расцеловать. И вы такой хороший, возвышенный человек, Лев Эрнстович… Света много о вас рассказывала. Но нельзя же в самом деле… Давайте выпьем! Будем много пить. У меня есть деньги. Мама дала мне двадцать рублей на ботинки. Какие могут быть ботинки, право! У меня есть почти новые коричневые туфли. Света знает. Сейчас я закажу шампанского. Нет, позвольте. Я угощаю! Официант!
– Да ты пьяный, Мишка, – вдруг заметила Света Дорошевич, – этого только не хватало. Уймись сейчас же!
Миша заливался птичьим смехом, быстро, счастливо поглядывал по сторонам. Наконец–то он обрел самого себя. Душа не болит, удивительно хорошо.
– Света, дорогая, пойдем танцевать?
– С тобой?
Мишу вопрос насмешил чрезвычайно. Ну, а с кем же? Может быть, с этим… ах, черт, никак не запоминается имя… с папашей? Чудесная будет парочка, курам на смех.
– Пойдем, Светочка! Посмотрим – все танцуют, весело. Не надо ни о чем грустить. Пойдем!
– Хорошо, хорошо, только не канючь.
Эрнст Львович с черной завистью наблюдал за танцующей парой. Призывно, жарко мелькали быстрые, круглые Светины коленки, струилось летнее тонкое платье – на лице сосредоточенность и сквозь нее ярким лучом – неудержимый огневой задор молодости. Недаром голенастым козленком скачет вокруг нее сопливый мальчишка, чуть не визжа от страсти, как распалившийся щенок. Внезапно с трезвой ясностью представил Эрнст Львович свое будущее с этой девушкой, представил то, что старательно отгонял до сих пор. Ведь этак всегда будет, всегда. Она будет убегать от него с мальчишками, которые вьются вокруг нее, подобно рою жужжащих ос. Для него они все. на одно лицо, но не для нее. Она будет убегать, а ему придется, стиснув зубы, ждать ее, постоянно ждать… за столом, в постели. Не посадишь же ее на цепь. Она будет вертеться волчком в чужих проклятых объятиях, а он, старый, изношенный… что, что? Какая опасная самоубийственная затея. Нет, нет, нет!
Душа его исходила яростным тупым криком.
«Тогда, – подумал он. – Тогда есть другой выход. Я не могу отпустить ее просто так. Это выше моих сил. Она сделала из меня клоуна и должна ответить за это. За все ответить… Я ей не мальчик, не школьный товарищ. Она ответит за то, что я сижу здесь в одиночестве. Она ответит… Я сомну ее, и она будет моей… она будет моей любовницей!»
Эрнста Львовича обдало холодом, ведомый неким первобытным инстинктом, он заглянул под стол: не подслушал ли кто–нибудь его преступные мысли. Нет, никого. И за столом он по–прежнему один. «Она будет моей! Она будет моей! – ликовал он, пожирая глазами танцующую Свету, трепещущей изнывающей рукой поднося ко рту бокал. – Она будет моей!»
