Леонид Сергеев - Летние сумерки
— Хм, собака, она друг проверенный, — закашлял Палыч. — Бабы не все ждали, а собака… У нас вон у соседей был пес. Хозяин ушел на фронт, так пес каждый день встречал его на станции. Всю войну… И после войны. Хозяин тот погиб, а он все подходил к платформе и сидел… Бывало, всего запорошит снегом, а все сидит, ждет…
А дождям все не было конца. Наверху, на палубе, грохотало. Сквозь запотевшие иллюминаторы чернели стрелы портальных кранов. К полночи, укладываясь на койки, Никитич с Палычем продолжали вспоминать.
— …Однажды нашей группе дали задание — взорвать мост, по которому немцы подтягивали подкрепления, — рассказывал Палыч. — Ночью забросили нас в тыл да выкинули в десяти километрах от реки, да еще ветром отнесло. В общем, выкинули не туда. Прям на немцев. Приняли мы, значит, бой. Каждый отбивался сам по себе. Группа-то разбрелась. А у нас был договор — собраться у реки, в плавнях, и кричать селезнем. У всех имелись манки… Было нас десять человек, а собрались трое, и у каждого тридцать килограммов тола. Такие дела… Сидим, значит, в плавнях, посреди ветвей, обглоданных водой. Продрогли страшно… К рассвету по берегу подошли к мосту, а он на голом месте, и охрана с двух сторон. Нечего было и думать, чтоб подходить — перед ним все как на ладони… Порешили так: дождаться ночи и вплавь, маскируясь топляком и ветвями, подтаскивать ящики к опорам… Но, сам знаешь, одно дело прикинуть, а на поверку все оборачивается сложнее. У свай-то течение оказалось сильное, затяжное. Несколько раз промахивались, вылезали в километре от моста и в обход снова к нашей засидке… Короче, не управились. Пришлось и второй день хорониться в плавнях… Ну а на вторую ночь все сделали: привязали ящики к одной свае, стали ждать состава… Я и один сержант, Прохоров такой у нас был… Таскал все самое тяжелое, бревна брал самые большие… Такой был… вот… Сидим, значит, в воде, а Омельчук — третий наш, в засидке. Он должен был на случай, если нас обнаружат, отвлечь огонь на себя. Вот так, все мы распределили заранее. Ну ждали состава, значит, часа два. Потом заслышали, запалили бикфордов шнур и тягу вниз по реке. Тут-то нас и засекли… Прохорова я сразу потерял из виду, но стрельбу Омельчука слышал… А потом так рвануло! Обернувшись, я увидел, летят вагоны, точно коробки… Такие дела… Ни Прохорова, ни Омельчука я больше не видел… Двинул на восток, к своим… Без еды, без всего… Населенные пункты обходил стороной. Ничего, добрался… Такие дела… Потом уж, после войны узнал: один я и остался в живых из всей группы…
— Из моих боевых дружков тоже никто не вернулся, — откликнулся Никитич. — Раз, помню, весь день дрались за высоту и всю ночь… Пошли мы в атаку, а их пулемет бьет и бьет, ребята падают слева, справа… Двоих моих близких друзей убило… Залегли, но снова надо лезть на высоту. И вот лежу, а над головой пули свистят, и так жить хочется. А надо вставать… Потом мы отступали, а мои друзья так и остались лежать там на взгорье в темноте… Был у меня еще один друг. Макеев Николай… Вот судьба у человека! Раненый попал в плен. Увезли его в Германию. Бежал из лагеря. Добрался до Франции, воевал вместе с партизанами… Снова ранило его… Снова попался немцам. Его допрашивали, избивали… Очнулся он на больничной койке. Огляделся — вокруг одни немцы. Смекнул, что в ихнем лазарете. Ночью сбежал. Его припрятала одна француженка… Да, вот так… Выходила его… К концу войны сын у них родился… Потом Николай вернулся на Родину. Приезжала к нему эта француженка. Я видел ее. Хорошая, добрая женщина. Но у Николая уже была семья, двое детишек… и француженка все поняла, ничего не требовала… А вот года два назад Николай умер… Надо же! Всю войну прошел, столько пережил, все вытерпел, и вот… все же достала война. Раны его сильно мучили… Особенно по весне и осенью… Вот в такую погоду…
Палыч закурил, закашлял.
— А я после войны еще с год служил при комендатуре в одном городке. В восточной Германии. Представь себе — вокруг все разбито, местные немцы голодные, разутые, а мы занимали приличный особняк. Да, значит… Нас было человек семь, да взвод охраны. А обслуга — все из местных. И вот, значит, работал у нас уборщиком Ганс. Ничего не скажу, этот Ганс работал добросовестно, с раннего утра до позднего вечера, без передыха, как заведенный. Он жил в соседнем разбитом доме, в подвале. Он, жена и четверо детей. Нищета полная, понимаешь ли. Но каждая вещь — утварь там — знала свое место. Аккуратные черти — это у них не отнимешь. Такие дела… И вот когда мы уезжали, наш начальник решил сделать детям Ганса подарки. Мы набили в вещмешки одеяла, шапки, мыло. Скажу тебе, дорогие вещи в то время. Да, значит… Пришел Ганс с женой, начальник похвалил его за работу, вручил подарки. Ганс с женой благодарят, прикладывают руку к сердцу… А через какое-то время я пошел под навес, где стояла наша техника. Ну, пошел готовить машину к отъезду, и что ты думаешь? Случайно в конце улицы, в мусорном контейнере увидел наши вещмешки. Такие дела… Они, немцы, рассудили как? Плата за работу — одно, а подарки от победителей — не возьмем. Гордые, ничего не скажешь… А у нас теперь что? — Палыч сплюнул. — Побежденные присылают гуманитарную помощь победителям. Позор! — Палыч выругался и плюнул. — Мне принесут, выкину за борт!
— Да, — вздыхал Никитич. — До какого унижения дошли наши правители! Перестройка называется!..
Дальше старики ругали теперешнюю власть и «демократов».
Дубовая роща
Дуб не сдавался, только подрагивал и глухо стонал; уже больше двух часов рабочие возились с ним и не могли повалить; у раскаленной бензопилы ломались зубья, а исполин все стоял — огромный, с развесистой кроной и узловатым, бронзовым, прямо-таки кованым стволом; он возвышался над остальными деревьями, как патриарх всей рощи.
Рабочие матерились, с остервенением вбивали клинья в пропиленный паз; точно чугунные отливки, отлетали куски коры, сыпались желуди, но дуб даже не шатался — казалось, он настолько врос в землю, что стал с ней единоцелым и может погибнуть только со всем живым в этом мире.
Рабочие пригнали бульдозер, обвязали дерево стальным тросом; некоторое время машина буксовала на месте, но сотня лошадиных сил все же свое взяла — дуб зашатался, наклонился и начал падать, цепляясь ветвями за соседние деревья, как за последнюю возможность сохранить равновесие; потом раздался оглушительный треск, и гигант медленно и тяжело рухнул; низкое протяжное эхо, как предсмертный вздох, еще долго отражалось от близстоящих домов.
Та дубовая роща находилась на окраине города и служила местом отдыха, приютом влюбленным и убежищем бездомным собакам; зеленый массив облюбовали соловьи. Дубы стояли задолго до того, как началась застройка района, и простояли бы еще не один век, но кому-то из власть имущих понадобился именно тот клочок земли, хотя вокруг было немало пустырей.
Вадим жил рядом с рощей и каждый вечер прогуливался среди дубов; листва гасила шум шоссе, поглощала запахи выхлопных газов, как бы создавала особый воздушный колокол — в роще всегда было тихо и дышалось легко, и каким бы усталым и разбитым Вадим не был, прогуливаясь по роще, чувствовал, как к нему возвращается душевное спокойствие — особенно весной, когда буйно цвели кустарники, стоял душистый древесный настой и неистово пели соловьи.
Но последние годы даже весенние прогулки не спасали Вадима от натиска злости к «демократическим» реформам в стране.
…В тот жаркий летний день Вадим пришел домой поздно и, изнывая от удушливой духоты, отправился проветриться в рощу, но еще издали увидел — часть деревьев обнесена дощатым забором. Вначале он подумал — решили благоустроить зону отдыха, но глухой забор навел его на мысль, что планируется какая-то основательная стройка. Несмотря на поздний час, в роще полным ходом прокладывали гравийную дорогу.
Вадим подошел к рабочим.
— Что здесь собираются делать?
— А кто их знает, — протянул один из рабочих. — Наше дело маленькое, бери побольше да тащи подальше.
Другой рабочий, густо пересыпая речь матом, сообщил о каком-то «тузе из новых русских», приезжавшем на джипе, будто бы этот «туз» собирается строить себе в роще особняк.
Утром Вадим проснулся от грохота бульдозера — в роще уже спиливали дубы: корчевали пни, срезали кустарник.
— Это что же творится? — пробормотал Вадим и бросился по этажам созывать людей. Звонил в каждую дверь.
— Ну и что? Может, магазин наконец сделают, а то ходим незнамо куда, — говорили одни.
— А что изменится? — отмахивались другие. — За нас все уже давно решили. Властям на нас начхать. Мы ничего не изменим.
— Как не изменим! — повысил голос Вадим. — Выйдем, встанем толпой, не дадим губить деревья!.. Сидите в своих норах, жалуетесь на жизнь, а что вы сделали, чтобы изменить эту жизнь, сделать ее лучше?!
