Иэн Макьюэн - Сластена
Но хватит о разысканиях. У меня был материал, золотая пластинка и горячее желание чеканить по ней. Я набросился на работу исступленно, больше ста тысяч слов всего за три месяца с небольшим. Остеновская премия со всеми ее волнениями и признанием чудовищно отвлекала. Я задал себе норму — полторы тысячи слов в день, семь дней в неделю. Иногда воображение отказывало, и это было почти невозможно, а бывало, что давалось шутя — когда мог записать наш разговор спустя пять минут после его окончания. Иногда события писали целые куски сами.
Недавний пример — прошлая суббота, когда ты вернулась с рынка и показала мне статью в «Гардиан». Я понял, что Грейторекс поднял ставку, и дальше все закрутится быстро. Я мог наблюдать обман, и твой, и мой, из первого ряда партера. Я видел, что ты поняла: сейчас нас разоблачат и осудят. Я притворился, будто люблю тебя так сильно, что не могу заподозрить, — и притворства тут было самую малость. Когда ты предложила дать заявление в «Пресс ассошиэйшн», я знал, что это бессмысленно — но почему не дать? Сюжет писался сам. Кроме того, пора было отказаться от денег фонда. Я был тронут, когда ты просила меня не говорить, что у меня нет знакомых в секретных службах. Ты знала, что я уязвим, уязвим из-за тебя, и отчаянно старалась меня уберечь. Так почему я все равно об этом заявил? Еще один поворот в сюжете! Я не мог устоять. И хотел, чтобы ты услышала, насколько я наивен в этом отношении. Я понимал, что сильно себе наврежу. Но мне было все равно, я был одержим, хотел увидеть, что случится. Я думал — как выяснилось, правильно, — что это финал. Когда ты ушла и легла, чтобы дальше раздумывать над своей дилеммой, я стал описывать, как ты читаешь газеты в кафе возле рынка, а потом, по свежим следам — весь наш разговор. После обеда в «Уилерсе» у нас была постель. Ты уснула, я продолжал работать, записывал последние часы и правил. Потом, в начале вечера, пришел в спальню, разбудил, а ты направила мой член рукой и сказала: «Ты изумительный». Надеюсь, ты не будешь возражать. Я это вставил.
Признáем, Сирина: солнце заходит над этим гаснущим романом, и луна и звезды тоже. Сегодня днем — а для тебя, полагаю, вчера — в дверь позвонили. Я спустился, на тротуаре стояла женщина из «Дейли экспресс». Она любезно и без околичностей сказала мне, что́ будет в завтрашнем номере — что меня представят лживым, алчным мошенником. Даже зачитала пассажи из написанного ею. Описала фотографии и вежливо спросила, не желаю ли я сказать что-нибудь от себя. Сказать мне было нечего. Как только она ушла, я сделал заметки. Я не смогу купить завтра «Экспресс», но это неважно, потому что сегодня же впишу то, что она мне сказала, а завтра ты у меня будешь читать статью в поезде. Да, все кончено. Журналистка сказала мне, что у них уже есть комментарии Эдварда Хита и Роя Дженкинса. Меня ждет публичное бесчестие. Всех нас ждет. Меня обвинят, и справедливо, в том, что я солгал в своем заявлении для «Пресс ассошиэйшн», что получал деньги из неподобающего источника и продал свою свободу мысли. Твои начальники влезли туда, куда не следовало, и подвели своих политических хозяев. В скором времени неизбежно всплывет и полный список клиентов «Сластены». Будут насмешки, краска стыда и несколько увольнений. Что до тебя, после завтрашней прессы у тебя нет шансов уцелеть. Мне было сказано, что на снимках ты выглядишь ослепительно. Но тебе предстоит искать работу.
Скоро я попрошу тебя принять важное решение, но перед этим позволь рассказать мою любимую шпионскую историю. Устроила ее разведка, но МИ-5 тоже приняла участие. 1943 год. Противостояние было более грозным и значило больше, чем нынешнее. В апреле того года к берегу Андалусии прибило течением полуразложившийся труп офицера королевской морской пехоты. К запястью мертвеца был прикреплен цепочкой портфель с документами, касавшимися планов вторжения в Южную Европу через Грецию и Сардинию. Местные власти связались с британским атташе, но тот поначалу не проявил интереса к покойнику и его багажу. Потом спохватился и лихорадочно стал добиваться, чтобы труп вернули. Но поздно. Испанцы соблюдали нейтралитет в войне, однако склонялись к нацистам. Телом занялась немецкая резидентура, документы из портфеля попали в Берлин. Германское командование изучило содержимое портфеля, узнало о намерениях союзников и соответственно перестроило свою оборону. Но как ты, наверное, знаешь из «Человека, которого не было» [42], и труп, и планы были фальшивыми — изобретением британской разведки. Офицер — на самом деле бродяга из Уэльса, труп его взяли в морге, одели в форму в соответствии с фиктивными документами и тщательно позаботились о деталях, вплоть до любовных писем и билетов на лондонское шоу. Вторжение осуществлялось более очевидным путем, через Сицилию, где оборона была ослаблена. По крайней мере, некоторые гитлеровские дивизии передислоцировались на неправильные позиции.
Операция «Мясной фарш» была одним из десятков отвлекающих ходов в войне, но, на мой взгляд, особым блеском и успехом она обязана первоначальному замыслу. Идея родилась из опубликованного в 1937 году романа «Тайна шляп от модистки». Молодой флотский офицер, наткнувшийся на этот эпизод в книге, позже сам стал знаменитым романистом. Это был Ян Флеминг. Он представил секретному комитету во главе с оксфордским профессором, автором детективных романов, целый список подобных идей. Труп снабдили личностью, биографией и правдоподобными подробностями жизни с чисто романной изобретательностью. Морской атташе, организовавший прием утопленника в Испании, тоже был романистом. Кто сказал, что поэзия не изменяет мир? «Мясной фарш» удался потому, что разведкой двигало воображение, фантазия. «Сластена», предвестница распада, пошла в противоположном направлении и потерпела крах потому, что разведка захотела манипулировать фантазией. Наш успех был тридцать лет назад. Мы в упадке и живем в тени гигантов. Ты и твои коллеги, должно быть, понимали, что проект гнилой и обречен изначально, но мотивы ваши были бюрократическими, вы продолжали начатое, потому что приказ шел сверху. Твоему Питеру Наттингу стоило бы прислушаться к председателю Совета по искусствам Энгусу Уилсону, тоже романисту, в годы войны связанному с разведкой.
Я сказал тебе, что страницы в этом свертке писались не под влиянием гнева. Но есть в них, конечно, и «зуб за зуб». Мы оба докладывали. Ты мне лгала, я за тобой шпионил. Это было увлекательно, и я считал, что ты получила по заслугам. Я, правда, верил, что упакую всю эту историю в книжный переплет и выпишу тебя из организма. Но не учел логику процесса. Мне пришлось отправиться в Кембридж за твоим ужасным дипломом, ездить на свидания со старым добрым грибом в суффолкский коттедж, жить в твоей комнатушке в Камдене, горевать о нем, мыть голову и гладить юбки перед работой, тесниться в метро по утрам, стремиться к независимости и чувствовать узы, привязывающие тебя к семье, и плакать на груди у отца. Я должен был испытать твое одиночество, неуверенность в себе и желание похвалы вышестоящих, несестринские чувства к сестре, коротенькие приступы снобизма, разделить твое невежество и тщеславие, твою узенькую социальную сознательность, приливы жалости к себе, твою ортодоксальность в большинстве вопросов. И при этом не забывать о твоем уме, красоте и нежности, о твоей чувственности и любви к развлечениям, о твоем мрачноватом юморе и милой заботливости. Поселившись в тебе, я и себя увидел ясно: жадность до денег, жажда общественного признания, сосредоточенность на одном, граничащая с аутизмом. И нелепое мое тщеславие, сексуальное, пижонское и, прежде всего, эстетическое — иначе зачем все время усаживать тебя за мои рассказы, зачем выделять курсивом любимые места?
Чтобы воссоздать тебя на странице, я должен был стать тобой и понять тебя (роман этого требует), ну, и тогда произошло неизбежное. Втискиваясь в твою шкуру, я должен был бы догадаться о последствиях. Я по-прежнему тебя люблю. Нет, не так. Люблю еще больше.
Ты можешь подумать, что мы слишком увязли в обмане, сказали друг другу столько неправды, что хватит с избытком на целую жизнь, что наша ложь и унижение тем больше дают оснований, чтобы наши пути разошлись. Но я предпочитаю думать, что они уравнивают нас, и мы так переплелись во взаимной слежке, что не можем отпустить друг друга. Сейчас я занят тем, что стерегу тебя. Не хочешь ли ты ответить мне тем же? Я пробиваю себе путь к декларации любви и предложению брака. Не ты ли однажды призналась мне в своем старомодном убеждении, что так и должны заканчиваться романы: «Давай поженимся». С твоего разрешения, я хотел бы когда-нибудь опубликовать книгу, лежащую сейчас на кухонном столе. Это вряд ли апология, скорее обвинение нам обоим, которое должно нас связать еще крепче. Но есть препятствия. Мы не хотим, чтобы ты, или Шерли, или даже мистер Грейторекс томились за решеткой на содержании у Ее Величества, поэтому подождем до двадцать первого века, когда над нами перестанет тяготеть Закон о государственных секретах. Несколько десятилетий — достаточный срок, чтобы ты исправила мои представления о твоем одиночестве, рассказала об остальной своей секретной работе и о том, что было на самом деле между тобой и Максом, и достаточный, чтобы добавить набивки — взгляд в прошлое: в те дни… это были годы, когда… Или так, например: «Теперь, когда зеркало рассказывает другую историю, я могу признаться и наконец забыть об этом. Я правда была красивой». Жестоко? Не волнуйся, я не добавлю ничего без твоего согласия. Нам не завтра отдавать в печать.
