Пауль Низон - Год любви
Не знаю, почему я пишу все это, с тех пор прошло так много времени, целая жизнь, но ничто не становится прошлым, иногда я вижу свою первую собаку во сне, как и вторую, по кличке ФЛЕН, ее очень ценил Карел, Флен лорд среди собак, говаривал он, мне не обязательно видеть Флена во сне, я узнаю его во всех собаках, обхождение с ними для меня не проблема, мне кажется, я понимаю их язык, так как сам держал собак, я знаю, что значит, когда собака зевает или почесывается, понимаю ее; ничто не проходит бесследно, в том числе и боль, даже если причина ее с течением времени кажется ничтожной, я так ясно вижу гримасы боли, будто их выставили передо мной в витрине, все оживает во мне, я словно только что увидел все это во сне;
входит Беат, ну, говорит он, наконец-то ты закончил свой обряд и настроился на работу, mon ecrivain, мой писатель?
Беат, говорю я, я устал. А сам думаю: «НУ ПОЧЕМУ ВЫ ШУМИТЕ, РАЗВЕ НЕ ВИДИТЕ, ЧТО Я СПЛЮ».
Париж, 1977–1981
В брюхе кита
© Перевод В. Седельника
Солдаты
Посвящается Одиль
На днях я снова увидел тех парней, что чистят канализацию, ассенизаторов. Они брели, точно пьяные, шаркая резиновыми сапогами с опущенными почти до самой земли голенищами. Им приходится шлепать по скользкой жиже, кишащей крысами, по ковру из крыс, погружаться по пояс в клокочущие нечистоты, блуждать в мерцающем свете шахтерской лампочки; пять часов длится смена.
Странное волнение охватывает меня, когда я вижу их, этих неприкасаемых. Или лучше сказать — солдат невидимого фронта. Это их основная работа, они этим живут.
Откуда это волнение? И почему на днях — или это было уже давно? — во мне родилось это сравнение с солдатами, я ведь равнодушен к армии, ко всем, кто носит форму, это не для меня, откуда взялось это сравнение? Я люблю тех, кто бодрствует, люблю ночных сторожей. В молодости я в своей мансарде целые ночи проводил без сна, лежал с открытыми глазами или сидел, прислушиваясь к тишине, к страху в себе, борясь с дремотой. Я словно очищался изнутри, становился насквозь проницаемым, просветленным, я словно горел в каком-то огне.
Солдаты. Недавно я так ответил на вопрос, работаю ли я:
— Работаю ли я? Я и сейчас работаю, — сказал я, удивляясь своим словам, — представь себе одинокого солдата на тайном фронте, на границе с Маньчжурией, на горизонте совершеннейшая пустота, ничего, абсолютно ничего не происходит, даже муха не пролетит или оса, в воздухе и не пахнет войной, тишина. Солдата послали сюда и забыли, он роет окоп под палящим солнцем или под дождем, на ветру, день за днем, один как перст, давно уже не знает, зачем он это делает, и знать не хочет, просто роет и роет…
Мой собеседник громко рассмеялся.
— Потрясающе, — говорит он. — Общий план: желтый пейзаж без конца и края, кое-где зелень, коричневые крапинки на белесой желтизне как на брюшке у лягушки. Камера наезжает. В кадр попадают летящие вверх комья земли, монотонная работа. Потом крупный план: покрытое потом лицо солдата.
— Что вы здесь делаете? — спрашивает репортер и протягивает солдату микрофон.
— Рою окоп, — отвечает солдат.
— Зачем?
— Таков приказ.
Солдат смущенно бормочет что-то о защите границы, ожидании нападения и необходимости выполнять свой долг.
Моего собеседника трясет от смеха. Я давно не видел его. Теперь он носит небольшие тонкие усики, они ему очень даже идут, особенно к его узким глазам. Когда он смеется, сходство с монголом только усиливается. Он только что вернулся из Австралии. Когда мы виделись в последний раз, несколько лет тому назад, он производил жалкое впечатление — развод! Теперь он, судя по всему, снова на коне.
— Но вернемся к вопросу о работе, — говорю я с важным видом. — Я все еще нахожусь в состоянии позиционной войны. Осаждаю крепость. Зондирую почву. Уже много чего накопал. Набралась вот такая куча материалов, — я показываю рукой, какой высоты стопка бумаги, И при этом явно преувеличиваю. А про себя думаю: черт бы побрал, черт бы побрал эту нелепую профессию. Мой собеседник, Том, ростом под два метра, явно не знает, куда девать ноги, особенно в барах с мебелью, рассчитанной на нормальных людей прежних времен, он говорит, приглушив голос до доверительного шепота и широким жестом приглашая меня прислушаться к его словам, что где-то там, в Австралии, он встретил человека, въедливого, разумеется, читателя, который если не вообще, то именно сейчас считает меня самым значительным писателем. Том — прирожденный льстец и к тому же комедиант.
— Великолепно, — говорю я и едва заметно поворачиваюсь в сторону, прижимая к себе комплимент, точно плюшевого медвежонка.
Что случилось? Что значат эти слова? Не сплю ли я? Временами я и впрямь впадаю в дремоту на своем рабочем месте, когда мне никто не мешает.
Пока мы разговаривали, я наблюдал за юной парочкой. Два подростка, он и она, тискали друг друга, рты на почти детских лицах казались слишком широкими, по крайней мере у паренька. Сплетя ноги, они сидели в глубине вытянутого как кишка кафе, над длинной стойкой которого витиевато извивалась розовая неоновая трубка, излучая бледное свечение, напоминающее ореол святого или расплывшиеся кольца дыма; тесно прижавшись, они сидели, сгорая от ненасытного желания, и до изнеможения впивались губами друг в друга, а потом, очнувшись от поцелуя, тяжело дышали и смущенно, с залитыми краской лицами, оглядывались, а руки их уже снова тянулись друг к другу, пальцы сплетались, и все начиналось сначала: им неудержимо хотелось слиться, стать единым стволом. Я чувствовал их неутоленную жажду и неудовлетворенность оттого, что нельзя позволить себе большего — ведь не в кафе же, не среди людей. Когда они не целовались, головы на алчущих телах, казалось, принадлежали не им, а смущенным зрителям; это в первую очередь касалось паренька. В паузах. между поцелуями головы напоминали ненужный реквизит, приготовленные для выставки экспонаты. Но вот он снова обвил ее руками и прижал к себе ее бедра, а она сверлящими движениями маленькой головы стала впиваться ему в ямку на шее.
Я снова подумал о забытом солдате на заброшенном фронте. По обе стороны начатого окопа расстилается равнина, работе конца не видно, он один-одинешенек, врагов нет и в помине, можно не торопиться, вокруг — никого, но бросить пост нельзя, разве что без промедления уйти в вечность, но к этому он пока не готов. Быть может, мысль о бегстве и приходила ему раньше в голову, быть может, он уже пускался в путь, но после безрадостных вылазок на разведку возвращался обескураженный. Вылазки, длившиеся по нескольку дней, не приносили ощутимых результатов, никаких перспектив, на горизонте ничего нового, одно и то же, насколько хватает глаз. Да и особого куража, желания что-то предпринять он в себе не обнаруживал. Куда бежать? В своем окопе он чувствует себя как дома. И работы у него невпроворот, дела хватит надолго. Есть ли у него надежда? На то, что его сменят? Что начнется, война? Что он выдержит испытание? Не думать, об этом. Продолжать работу. Иногда он прикладывает руку к глазам и смотрит на то, что сделал. Иногда спит. Спать — все равно что ехать в поезде. Ему снятся сны. О том, о сем. Недавно ему приснилось, что его собираются казнить. Сверхсовременное квадратное помещение из синтетического материала, высоченное, без окон и выступов, стены и пол гладкие и скользкие. Он стоит спиной к стене, перед ним группа мужчин в плащах, похожих на бизнесменов, но он знает: это его судьи. Он представления не имеет, в чем его обвиняют; ему ничего не говорят, не бросают в его сторону угрожающих взглядов, лица мужчин ничего, кроме равнодушия, не выражают. Наконец один из них отделяется от группы и нажимает на стене какую-то кнопку. Обвиняемый чувствует под ногами вибрацию, часть пола приходит в движение, отделяется и толкает его вверх. На маленькой площадке он поднимается вдоль гладкой стены, сначала медленно, потом быстрее, наконец, летит с бешеной скоростью; на этом голом пятачке у него кружится голова; но не успевает он закричать от страха, как площадка останавливается; весь в поту, он прижимается к холодной стене, открывает рот, чтобы позвать на помощь, но в это время все тот же господин снова нажимает на кнопку. Солдат чувствует, как узкая площадка под его ногами снова начинает дрожать и медленно вползает в стену, исчезая в ней. У него ускользает опора из-под ног, и когда это происходит, когда он падает в пустоту и его охватывает ужас, уже на лету, в смертельном полете в голове его мелькают две мысли, последние мысли: гениальное изобретение, первый по-настоящему стерильный способ казни, надо запомнить и немедленно запатентовать, думает он; однако что они станут делать с мертвым телом, с останками человека?
Это их проблема, бормочет он, просыпаясь, его слегка передергивает, он трет себе глаза, точно хочет прогнать сон, поднимается и, поплевав на руки… На руки? Разве не приснился ему на днях сон о руках? У вас довольно красивые руки, сказал ему кто-то, когда он стоял в группе весело болтающих людей. Что правда, то правда. И вот он смотрит на руки этих веселых, хорошо одетых молодых женщин и мужчин и обнаруживает на их мягкой белой коже странные надрезы, кажется, кожа их покрыта струпьями, жутковатая штука, первая стадия проказы? Он рассматривает свои руки, о которых любит говорить, что они если и не красивые, то все же выразительные и гибкие, руки, точно созданные для того, чтобы хватать, он всматривается в них и обнаруживает темноватые струпья, похожие на трещины в коже или на мозоли. Да это же ходы, проделанные червями, он ничего не понимает, прячет источенные червями руки в карманы, потом разберемся, должно быть, тут какая-то ошибка, в конце концов, руки нужны ему для работы. Или он уже начал превращаться в труп? В живой труп, который сам роет себе могилу. На границе с Маньчжурией.
