Пауль Низон - Год любви
Я, таким образом, творил во сне чудеса, обладал чудесными способностями, и когда я пытался понять смысл этих снов, то сразу думал о писательстве. Все эти фокусы с листом бумаги и шнурками могут означать только писательскую работу, думал я. Но почему я мог именно через свои шнурки слышать то, что говорилось не только в пространственном, но и временном отдалении, в прошлом? Что ж, сказал я себе, ты немало постранствовал по свету в своих ботинках, протопал по жизни, уже изрядный отрезок, вероятно, они накапливали в себе эти голоса, ничего не забывая, и напоминают тебе о них; когда ты оказываешься в униженном положении, они доносят их до тебя. Стоит тебе нагнуться, наклониться к самому себе, и ты их слышишь.
А что до полетов, то их, вероятно, можно объяснить тем, что благодаря листу бумаги и манипуляциям с ним ты добиваешься не только понимания вещей, но и обзора, и перспективы на будущее, которых по-другому тебе не получить, вцепившись в лист бумаги, ты окидываешь взглядом широкие просторы, ты, как ястреб, паришь над серым ландшафтом, и если внизу что-то шевельнется, стремглав бросаешься вниз и впиваешься когтями в то, что шевельнулось, благодаря этому парению и кружению ты, если захочешь, можешь прикоснуться к живой жизни, так, по крайней мере, можно истолковать сон, говорю я себе.
Я не был любителем толковать сны, — во всяком случае, до сих пор всерьез этим не занимался, но в последнее время, когда сидел в одиночестве в своей парижской комнате-пенале и ждал, появится ли желание работать над книгой, объявится ли возлюбленная, мои сны стали насыщенными и волнующими, казалось, они напрямую обращаются ко мне, хотят мне помочь, я много спал тогда и часто видел сны, должно быть, по этой причине я любил прилечь днем или после обеда
и тут мне припомнился еще один сон: будто я стою на высоком и очень шатком помосте, помост состоит из кое-как поставленных друг на друга стеллажей, к тому же он был на роликах, высокий шаткий помост и я на самом верху, я не знал, каким образом мне удалось взобраться на него, но понимал, что никогда не смогу спуститься вниз, разве что каким-нибудь безрассудно смелым образом, рискуя жизнью; мне было страшно, я упаду с этой шаткой башни и разобьюсь насмерть, думал я, осторожно поглядывая через край вниз; живым мне ни за что не спуститься отсюда, в панике подумал я, и в этот самый момент заметил, что нахожусь совсем недалеко, на расстоянии вытянутой руки от карниза, я протянул руку и сумел подтянуть всю шаткую конструкцию вместе с собой на самом верху к белому карнизу; я буду держаться за него, подумал я, но тут вдруг распахнулось большое окно, и в окне стоял один из моих самых старых друзей: вот так-то лучше, сказал он, входили, я вошел в ДОМ.
Каким образом я очутился на этом шатком помосте, должно быть, я заблудился и к тому же был настолько слеп, что не увидел, что рядом стоял дом, а в нем друг, готовый прийти на помощь. Все могло кончиться очень даже печально, подумал я, но к счастью, я вошел, вот только куда? в дом; или всего лишь поднялся на этаж, где жил мой друг, во всяком случае, я больше не был один.
Какое отношение этот сон может иметь к моей книге? — думал я. Быть может, он связан с тем, что я все ждал и ждал, когда придет желание писать книгу, ждал «внутреннего приказа» и не замечал, что своими ежедневными упражнениями, разминкой пальцев я давно уже вошел в работу, вошел в жизнь и в мир, по большей части в мир воспоминаний, в места моих странствий, и мои ноги, мои вольные ноги, прошедшие этими маршрутами, ничего не забыли. Стоит мне только наклониться пониже или оттолкнуться с листом бумаги в руках от места, которое зовется моей комнатой, стоит мне только пуститься в путь, в полет, уйти в сон или мечты, как я вспоминаю обо всем, что было.
Исходя из такой точки зрения можно было предположить, что я вовсе не был одинок, по крайней мере в своих мыслях, тех, что приходили во время творческого акта и сгорали в его огне
а что касается книги, то разве мне не снилась много раз готовая книга, о существовании и возникновении которой я не имел ни малейшего представления? Однажды мне приснилось, что на одном из писательских выступлений среди разложенных на выставочном стенде книг я увидел и свою, совершенно новую книгу, на фоне других она выделялась тем, что по большей части была сброшюрована из рукописей, но имела обложку, это был сборник из машинописных, печатных и рукописных листов, в нем было ровно 146 страниц, он был издан без моего ведома и лежал на выставочном стенде; я со смущением и в то же время с радостью принял это к сведению, во сне.
В другом сне я обнаружил свою новую книгу в книжном магазине, издание малого формата; когда я раскрыл ее, то увидел, что она иллюстрирована, но текст и иллюстрации сливаются, отдельные куски текста можно, было прочесть, и я читал их кому-то вслух, удивляясь написанному, но строки начинали расплываться, тонуть в волнообразно колышущихся красках иллюстраций, я изо всех сил пытался вытащить их оттуда, но они погружались все глубже.
Не было ли это указанием на то, что я уже написал нечто, не догадываясь об этом? Ведь когда я разминал пальцы, то писал как бы вслепую, главное, чтобы писалось, я писал, как дышал. Вероятно, в этом кипении слов уже рождались какие-то образы, подумал я, иногда комната была полна хлопаньем голубиных крыльев, под крыльями я имею в виду мысли, эти мельтешащие, тяжело вздыхающие бестии, от которых у меня голова идет кругом, нередко они гудят, как пчелы в улье, такие вот существа населяют мою комнату, надо бы перечитать написанное, но я не стал этого делать, главное — это писать
пусть бурлит и пенится, как вода в сточной канаве, здесь, в Париже, я всегда любил эти булькающие, бурлящие колодцы, куда стекает вода из канав, в Швейцарии такого не увидишь, только здесь, в Париже, я часто останавливался перед ними, еще тогда, юношей, когда приезжал к тете, когда Париж был еще Парижем моей тети, и с благоговейным удивлением смотрел на рокочущую в яме воду, удивлялся я и чернокожим дворникам с их чудесными метлами, которыми они сметали с тротуара мусор и подгребали его к ямам с бурлящей, очищающей водой. Это бурленье, клокотанье нравилось мне, вот так бы, бурля, слова срывались с языка. Мне нравилась мысль о том, как слова и фразы накапливаются во рту, нет, срываются с языка. Это как голос, запевающий песню, или как радиопередатчик, передатчик? Может, именно в этом смысл твоего переселения в Париж, твоего пребывания здесь; может, город до тех пор будет давить на тебя, пока и в тебе не начнется это бульканье и слова не польются из тебя через край, так что радуйся тому, что город давит на тебя. Ты боишься, что жизнь течет мимо, не затрагивая тебя, а может, другой жизни и не бывает.
Но у себя в комнате я могу вспоминать только о другой, о прошлой жизни, говорю я себе. Сейчас меня настигает то, что произошло давным-давно. Обломки прибивает к порогу моей теперешней жизни, как бутылочную почту. И пока я тут собираю эти осколки жизни — прошлой жизни! — пока я живу мыслями с ними, ведь они — это часть меня, во мне в это время вершится новая жизнь, к которой я пока не имею доступа.
Я сын своих родителей, плод их встречи и спаривания, во мне слились два мира, мир отца и мир матери, в свою очередь эти миры — посланцы из Бог весть каких отдаленных друг от друга углов и концов; я их продукт и одновременно продукт долгой истории, а также всего того, что оказывало на меня воздействие; я под завязку напичкан тысячами и тысячами влияний, сумма парящих во мне частиц, они кишат и вибрируют во мне, я принимающий и передающий прибор; я связан со всем миром, независимо от того, знаю я об этом или нет, я всего лишь хозяин, а что знает хозяин о своем хозяйстве?.. Но когда я наклоняюсь к подслушивающим устройствам в себе, я что-то улавливаю и передаю дальше, я пишу, чтобы появилось что-то, на что я могу опереться.
Пиши, пиши, мысленно слышу я голос моего дорогого Беата, ты, как я вижу, живешь лишь тогда, когда пишешь, а раз так, то пиши себе с миром.
Беат, говорю я, жизнь состоит из того, что изо дня в день занимает мысли человека, я это где-то вычитал, кажется, фраза принадлежит Эмерсону, просто ужасно жить в согласии с этой фразой, было бы лучше, если бы жизнь таилась в моих ботинках и я мог бы соскоблить ее с подошв, снять вместе со шнурками.
Я записываю этот сон поздно вечером в своей комнате-пенале, я чувствую, что немного устал, а в это время в Ливане сирийцы нападают на израильтян, а израильтяне на сирийцев, во Франции обостряется и без того ожесточенная предвыборная борьба, биржу лихорадит; а я вспоминаю, что недавно мне позвонила Бриза, голос ее звучал неразборчиво, вечные помехи на линии, а может, виноват мой телефонный аппарат, не знаю, последнее время в трубке постоянно что-то щелкает и шуршит, надо позвать мастера; собственно говоря, я бы с удовольствием слетал в Рио, будь у меня такая возможность, я слышал, в Бразилии не существует расовой проблемы, не знаю, там все жители метисы, не уверен, правда ли это; должно быть, Бразилия — прекрасная страна, думаю я, но точно так же я думал и о Восточной Азии, пока не побывал там, я вижу себя в самолете, мы летим из Сингапура в Медан на Суматре, из самолета это царство островов действительно сливается в единый образ, острова, островки, мостики из островов словно пузыри пара или блестки жира на супе, словно плазма в кипящей щелочи океана, они разбрызганы по поверхности моря грациозными излучинами и хороводами, хороводами творения, ты словно видишь, как возникала земля из морской пучины, да будет земная твердь, пульсировали и сигналили нам эти островки в ауре своих горячих, как в день творения, куполообразных испарений, пока мы пролетали над ними в изрыгающем огонь металлическом ящике, пилот, лениво развалясь в кресле, манипулировал рычагами управления или вообще ничего не делал, мы могли видеть его, когда не всматривались в картину океана внизу, в той части земного шара, где разворачивается действие историй Джозефа Конрада и Сомерсета Моэма, а потом я заснул, и мне приснилась собачья роза, что цвела в моем детстве на каменной стене, и когда я проснулся в парниковой духоте нашего покачивающегося на крыльях самолета, когда пришел в себя, перед моими глазами все еще была эта увиденная во сне роза, я хотел сохранить ее как амулет, когда самолет стал снижаться и под крыльями появилась земля, закрытые душными испарениями джунгли, потом пальмовые рощи, там и сям в зеленой гуще мелькали крыши из гофрированной листовой стали, хижины или селения, а когда мы приземлились, я увидел, что мы окружены пальмами, одними только косматыми пальмами, казалось, мы попали в кольцо танцующих воинов в набедренных повязках из пальмовых листьев; а тут еще свет, этот жужжащий, идущий как бы изнутри свет, ты словно находишься внутри лампы, безжалостный, преображающий все свет, который мне вскоре так надоел, что я стал мечтать о возвращении в Европу; возможно, в Бразилии со мной произойдет то же самое, да и зачем тебе Бразилия, думаю я, ты в Париже и останешься здесь, говорю я себе и поглядываю на старика-голубятника, который очень скоро сойдет со сцены, нет, не умрет, упаси Господь, а отойдет от окна, мне кажется, он ложится спать сразу после восьми вечера, а встает в шесть утра, не понимаю, зачем так рано, наверно, по привычке, моя мама тоже встает очень рано в своей квартире для престарелых, хотя теперь она могла бы выспаться как следует, у тебя навалом времени, говорил я ей, но ей это не нравится
