Елена Блонди - Инга. Мир
— Уважают.
Сережа вырулил на грунтовку, там музыка и крики стихли, отгороженные ночными пологими холмами. Нагнулся, прибавляя скорости.
— Держись, Инга Михална! Через полчаса будем у Гордея! Супер, да?
— Ага! — ветер явился и кинулся в горячие лица, задергал воротник Сережиной рубашки. Он прибавлял скорости, смеясь, кричал, а перед ними на белой дороге прыгало пятно света.
— А как ты хотела, моя ляля? Жизнь бежит. Вон Олега и Нюха, в любой момент и мы с тобой — дед и бабка! Офигеть, да? Что?
— Остановись, говорю!
Скутер тыркнул и дернулся. Инга спрыгнула и побежала в сторону, исчезая в темноте.
— Инга? — Серега затоптался рядом, беспокойно вглядываясь в темень, — не смей далеко. Я за тобой.
— О! — слабым голосом ответила она, — да стой там. Щас…
И он стоял, пока не вышла, вытирая рукой рот. Снова села, свешивая ноги к земле по бокам послушной машинки.
— Поехали?
— Ты там что? Тебя рвало, да? Ляля моя, ты отравилась, наверное? Вот черт, я ж говорил, ракушки эти. А ты что конь, куда только влезало.
— Серый, иди сюда.
Он сел, оглядываясь на нее, и уже ставя ногу на педаль. Инга засмеялась.
— Олега ему. Нюха. У нас в семье, Сережа Бибиси, несколько, гм, другие традиции. Вот мама Зойка в сорок почти лет, хлоп и родила себе Ванечку.
— Р-р-р, ик… — сказал мотороллер.
В степи стало совсем тихо. Из темноты скрипели и журчали сверчки, далеко позади еле слышно играла музыка, вернее, от нее сюда доносились лишь барабаны, тумкали мерно, подчеркивая тишину.
— Инга, — сказал Горчик, поворачиваясь и беспомощно расставляя руки, — ты чего, ты да? Ты, что ли?..
— Угу, — согласилась она. Подождала. И попросила, с досадой смеясь его ошарашенному молчанию, — ну, едем?
Он молчал, неудобно сидя, упираясь ногой в землю и повернув лицо, видное ей смутно, с черным, обрисованным луной ухом. Потом медленно отвернулся, нагибаясь. Мотор послушно затарахтел, машина вильнула, выравниваясь, и поехала, со скоростью тихо идущего пешехода.
Инга немного обиженно обняла его через живот, устраиваясь удобнее. Через несколько минут черепашьей езды сказала в спину недовольно:
— Эй. Мы чего так ползем-то? И вообще…
Серега заглушил мотор. Сидел, опустив голову, топыря в стороны острые локти под закатанными рукавами рубашки. И вдруг сказал:
— А ямы?
— Какие еще ямы? — Инга очень хотела есть, и сильно уже устала. Сидеть было неловко, ноющая спина гнулась то в одну, то в другую сторону. И кажется, скоро снова придется бежать в степь, пописать. А ехать еще двадцать километров.
«Раз пять еще сбегаю, хоть трусы не надевай», прикинула сама себе. И терпеливо повторила:
— Что за ямы, Серый? Поехали уже.
— Ты вдруг упадешь? — в голосе прозвучало такое отчаяние, что она вдруг все поняла, умилилась почти до слез и засмеялась, сердито радуясь. Он был сейчас, как Олега, когда в пять лет ужасно боялся ночного Угомона, нарисованного не слишком умным художником в забытой детской книжке. Точно так же молчал, отказываясь говорить «спокойной ночи», а когда Инга сердилась, и вставала с постели — уйти к себе, говорил с отчаянием:
— Он вдруг… там. Или тут!
И ей приходилось возвращаться, смеясь, целовать, и лезть вместе с ним под кровать и в шкаф, распахивая дверцы, чтоб видел — все родное, нет страшного, все идет, как нужно — просто ночь после дня.
— Ты мой Бибиси, — сказала так, как говорила когда-то «ты мое чудышко».
Слезла с сиденья, дернула упрямую руку, поднимая мужа и поворачивая к себе. Сама обняла, прижалась, укладывая ему на грудь голову. И он послушно уткнулся губами в макушку, целуя. Обнял тоже.
— Все хорошо, — говорила, топчась и покачивая его движениями, а вокруг расстилалась тихая степь, и поодаль за черной неровной линией обрыва плавно сверкало море.
— Все хорошо, мой Серый, мальчик мой, мой любимый, солнце мое, свет мой в окошке, мое счастье. Не бойся. Ну, так бывает. Знаешь, да? У всех бывает. Это такое… обычное… И страшно тоже всем. Но у нас все будет хорошо. Не потом, а уже вот сейчас.
Он послушно следовал за ее небольшими шагами, и если бы кто ехал тут, узкой, почти заброшенной грунтовкой, то издалека умиленно подумал, глядя на две сомкнутые медленные фигуры — лето, юг, ночь, влюбленные, танцуют, и музыка им не нужна…
— Мой, — сказал Горчик, и она кивнула, потому что не спрашивал, а просто привыкал к мысли, — совсем совсем мой.
— Ну, и мой тоже. Или моя. Наше вот.
— Я… ты не думай. Я рад. Просто не могу, никак.
— Ты вообще у меня птица-говорун, Бибиси.
— Ну… да.
Он, наконец, оторвался от ее волос и поцеловал поднятое к нему серьезное лицо. Когда-то, лежали вместе, под ярким все показывающим солнцем, на горячем песке. И он подумал, осторожно, этими же своими словами. Ну… да. А что такого-то. Мы будем его любить. Просто любить, как вот друг друга. И мысль о любви, которую можно будет подарить еще нерожденному, совсем примирила тогда Сережу Горчика восемнадцати лет с планами отчаянно решительной девочки Инги, которая просто сказала, так уверенно — когда у нас будут дети…
Он знал, что и тогда сумел бы любить их ребенка. Хотя сами они были детьми. А вышло так, что позади, в долине Солнца остался ослепительный шумный Оум, которого он любит, без дураков, любит, но его не было рядом, когда она, его Инга-рыба, ходила, тяжело нося большой живот, и вот бегала в сторону, чтоб вернуться, вытирая рукой рот, и некому было беречь ее, бояться, ругать, если вдруг полезет, куда не надо. Вива берегла. А его — дурака Горчика, не было.
— Ты устала, — спохватился, снова усаживая ее и садясь сам, — ты держись, совсем крепко, поняла? И поесть ведь надо. Но все равно поедем медленно. А то вдруг…
— Ямы, — засмеялась Инга и обняла крепко, прижимаясь грудью, — ты не только птица-говорун у меня, ты еще птица-куриц, оказывается.
Утром, уже почти днем, они попрощались с Гордеем, и, вставая на цыпочки, чтоб поцеловать жесткую щеку в глубоких морщинах, Инга дотянулась к большому уху и честно сказала деду, что будет. Он кивнул в ответ.
— Ну, так. Да. Привозите на рыбалку, значит.
Закрыв за ними калитку, сел под навесом, кидая на колено старую сеть.
А ранним вечером они вернулись в поселок на окраине Керчи, вышли из пыльного местного автобусика. Инга торопливо побежала вверх по улице, кивнув, проскочила мимо Вивы и заперлась в туалете.
— О-о-о, — сказала Вива, когда Сережа занес в комнату сумки и вышел снова, усаживаясь за деревянный стол в тени миндаля, — новая стрижка, и, гм, грудь на два размера больше. Я все верно поняла?
Горчик заулыбался, чувствуя, как щекам становится горячо.
— В Керчи уже. Потащила в парикмахерскую, говорит, хочу Виве сюрприз, чтоб не путала с Оумом. Ну и… да. Правильно.
— Прекрасно, — успокоилась Вива, — а то я боялась, вдруг Олега с Анночкой успеют первыми, и мне страшно подумать, кем же я буду для их младенца. Нет, они пусть ждут, когда помру. А вы — правильно. Хорошо. Молодцы.
Обращаясь к Инге, которая села рядом с Сережей, поправляя непривычную мальчиковую стрижку, добавила:
— И за стрижку спасибо превеликое. Вам еще неделю тут вместе, я хоть по головам издалека буду знать, кто там скачет, мой Олеженька, или ты, детка. И чисто по-женски очень умно поступила, теперь от твоей груди просто глаз не оторвать.
— Ба… — Инга поправила ворот рубашки и ойкнула, ловя щелкнувшую под пальцами пуговицу, — черт, висела на нитке.
— Угу, — Вива смеялась глазами, держа на столешнице сплетенные пальцы.
— Ба!
Вечером они вместе сходили на крепость, гуляли по широкой стене, поросшей травой. Смотрели вниз, на ранние сумерки, накрывшие воду и затеплившие в ней огоньки. Говорили с Олегой, передавая друг другу мобильник.
— Вива! — орал тот, перекрикивая музыку и голоса, — мы едем почти. Завтра к ужину будем! Я тебе тыщу фоток везу, сядем и будем смотреть.
— Мом? У вас там все нормально? Целую, ага. Приедем, расскажу. А еще у меня для Вивы сюрпрайз, ты молчи пока.
— Будто ты сказал, какой…
— Молчи! Увидите, ага?
На следующий день, уже к накрытому на террасе столу Олега шлепал по ступенькам, и голоса бежали впереди, перемешиваясь с топотом.
— Нюха, погодь, пусти. Я первый. И вообще, иди ко котятам. Нет, не иди. Побудь. Чтоб все насладились.
— Я уже насладилась, — отвечала Нюха, оступаясь и ойкая, — но я все равно поздороваюсь сперва. И ко котятам.
— Там-тарарам! — спел Олега, показываясь над верхними ступенями лестницы, поднял руки, приглашая собой любоваться:
— Привет тебе, Вива великолепная! Вот мой сюрприз. Я…
И закрутил коротко стриженой темной башкой. Позади захихикала Нюха, подбирая подол цветного прозрачного платья.
— Блин! Я не понял! Я стригся-стригся. Чтоб для Вивы. Ма-ам? Та ну вас.
