Елена Блонди - Инга. Мир
— Оставь ты его. Пусть сам.
— Но он совсем один. Миша, покричи.
— Зоя!
В номере, совсем засыпая, Инга вдруг села, открывая глаза.
— Серый? А Лика? И Иван? Ты не сказал.
— Их нет, ляля моя. Лелька меня нашел, еще восемь лет назад. Лика заболела, сгорела буквально за месяц. А Иван. Он не смог без нее. В том же году и умер. Я не смог поехать, у меня денег не было. Прям, проклял себя тогда. Потом уже врубился, Лелька ж не сразу позвонил, через месяц, или два. Я не успел бы. Но все равно… Блин. Не плачь. Ну, вот опять! Инга. Мы будем жить, и ты без конца реветь будешь у меня? Хватит того, что о них вот. Как вспомню.
— Они были старенькие, — дрожащим голосом сказала Инга, — да, ты не… Сережа, они ведь были… Это что, это моя Вива умрет, да? О-о-о…
— О Господи, — сказал Горчик, укладывая ее и ложась рядом, поворачиваясь, чтоб она прижалась, обхватывая руками ее живот и кладя ладонь на теплую грудь, легонько сжимая пальцы, — моя ляля, вдруг испугалась, в один день все на нее свалилось. И мы умрем.
— О-о-о…
— И нестрашно. Ты меня, главное, люби, ладно? А я тебя буду.
— П-поможет? — скорбно спросила Инга, и шмыгнула.
Он важно кивнул. Совершенно не представляя, а что если с ней что-то, и вдруг и не дай Бог… Но она лежит и ждет ответа, как девочка, как совсем маленькая.
— Поможет. Обязательно. Ты спи, я тут буду. С тобой. Только купаться не смей больше одна, ясно?
Она уже спала, и он, утыкаясь в шею, поцеловал, там, где привык уже, под ухом. Заснул тоже, смутно слыша за окном еще ночных, уже утренних ленивых птиц.
28. эпилог
Когда Инга и Сережа вышли на полосу песка, оставив позади выгоревшую августовскую степь, туча распухла уже в полнеба, скруглилась свинцовыми шарами и глыбами, а на самом ее краю сидело солнце, и никак не уходило, не позволяло себя спрятать, упираясь в темную с кругло-узорчатым краем пелену крепкими золотыми пальцами. И от его света все вокруг становилось тяжелым и очень значительным. Тяжко брошена длинная полоса песка, лениво накатывают на нее темно-зеленые волны, ярко желтеет сухая трава, по которой местами — почти черные в свинцовом свете упрямые степные деревья — кривая яблонька с шапкой жестяных листьев, однобокая алыча, ссутуленная над овражком. И внезапная, как старое серебро, рощица лоха.
— Устала? — Сережа кинул на песок свернутую палатку, подергал плечами, оттянутыми рюкзаком.
— Нет. Боюсь немножко.
— Я тоже. Пойдем? Или хочешь, посидим тут?
В туче сверкнула ломаная нитка молнии. Инга подождала дальнего рокота, что закончился треском, удивляясь — огромная какая туча. Молнии в ней как елочная канитель.
— Пойдем лучше. А то прихватит дождь, тут и спрятаться негде.
Сережа стряхнул с ног легкие кроссовки, привязал их к палатке, туда же, внутрь рулона запихал парусиновые тапки Инги. И снова навьючил скатку на плечо, зашел по щиколотку в тяжелую зеленую воду.
— Пойдем. А намокнем, чай не зима, высохнем на ходу.
Инга шлепала следом, белые гребешки волн шли и шли наискось, свертывая себя и вынося на песок, — если смотреть не отрываясь, — голова кружится. И оторвавшись, она стала смотреть на серегину фигуру. Спина, закрытая рюкзаком и палаткой, светлая голова — волосы шевелит внезапный ветерок, и, стихая, бросает выгоревшие пряди. Подкатанные легкие джинсы. Пятки, мелькающие из воды.
Он оглянулся на взгляд. Она улыбнулась в ответ на улыбку:
— Совсем не так, да?
— Погода другая, — отвернулся, снова мерно шагая и разбрызгивая капли.
— Это хорошо, — сказала она в спину.
И он кивнул.
Это, правда, было хорошо. В том июне, что ушел в прошлое, заслоняясь двумя десятками лет, они были совсем дети, и у них не было собственного, огромного прошлого. Им — детям был тот июнь, с чистейшим небом, с искрящейся гладкой водой, с белым от солнца песком. А нынешним — могучий август, с тяжелыми сочными тучами и порывами ветра от них.
Она шла следом за своим мужчиной, и один шаг делала прежняя Инга, смеющаяся над тем, как он крутит бедрами, нахально спуская пониже мокрые трусы. А другой — Инга теперешняя, одетая, с рюкзаком за плечами. Это наполняло ее счастьем и тут же — печалью. Но светлой. Потому что да, так правильно. Прекрасно, что та девочка Инга никуда не ушла, и осталась в ней. И не нужно для этого носить девчачьих вещичек, прикидываться ровесницей школьников. Она знает, что Инга девочка тут, и этого вполне достаточно. А еще об этом знает Сережа.
Россыпь огромных камней приближалась. И Инга начала волноваться, ничего не могла с собой поделать. Ускоряла шаги, чтоб за Сережиной фигурой внимательнее вглядеться. Спотыкалась. Наконец, он остановился и, выйдя на сухое, кинул палатку, стащил с плеч рюкзак. Уселся на песок, хлопая рядом ладонью.
— Давай посидим, ляля моя.
Она села, обхватывая колени и стараясь не смотреть в сторону далеких камней. Сережа толкнул ее плечом.
— Хватит бояться. Инга! Ну, даже если порушилось, и что? Я сделаю еще.
— А ты почему ни разу не вернулся, Сережа?
— Ну… Я тоже боялся. Вдруг туристы или камень подмыло, и он упал. А мне нужно было, чтоб это наше место, в нем ты и я, и ничего не меняется, целую вечность. Ты-то не приезжала?
— Нет. Боялась, буду реветь, тут прям. Ну и да, как ты. Чтоб оно было таким, сверкающим. А то вдруг — бутылки какие. Мусор.
Серега потер колени — всегда так делал, когда думал о чем-то. И брови слегка сошлись на тонкой переносице, усыпанной конопушками.
— Ты не бойся, теперь, — сказал мягко, — пусть там что угодно, мы же — вместе. Нам теперь дальше жить. И если что… я сделаю, да и все.
— Да, — ответила она, поднимаясь, — пойдем.
И они снова зашагали, отворачиваясь от резких порывов ветра, который туча вдруг стала гнать через тяжелую гладь воды, увитую белыми свертками пены.
После ветра хлынет дождь, думала Инга, вон и солнце спряталось, устав упираться. А древнее русло уже маячит совсем близко. Хорошо бы успеть.
— Я сейчас, — окликнула Сережу, — иди, я догоню.
Он кивнул. А она прошла полосу песка поперек и ступила на сухие короткие травы, которые гнулись и трепыхались под ветреной рукой. Ступала бережно, выбирая места без колючек. Нагибалась, срывая изящные ветки пустынного кермека. Сламывала подсохшие стебли тысячелистника, увенчанные тугими плоскими корзинками цвета сливочного мороженого. Добавила в рассыпающийся букет несколько веточек пижмы, яркой, как яичный желток. И еще — легчайшие метелки вейника. Мягкие игольчатые ветки сизой полыни.
Серега ждал, стоя спиной к россыпи камней. Когда подошла, взял ее руку. И последние несколько шагов сделали уже вместе.
— Как тут, — ошеломленно сказала Инга, с жадностью разглядывая изменившуюся береговую линию, — а помнишь, стела прям в воду уходила?
— Море меняет берег. Наверное, не раз уже меняло тут.
Там, где когда-то Инга, смеясь, валилась с края камня в воду, теперь лежал плоский песок, просторный, и на нем — впадина, полная воды, наверное, дождевой, потому что по краям она заросла тростником и черным, уже пушащимся ожерельем рогоза. А стела, на которой (Инга прерывисто выдохнула, сильнее держась на сережину руку) по-прежнему стоял Иван, высокий, широкоплечий, с опущенным круглым щитом, а перед ним, чуть обернувшись — Лика, — стела отступила от моря и стала прямее, почти вертикально.
Они медленно подошли, молча встали перед вырезанным двадцать, нет, уже двадцать один год тому рисунком. Линии стали мягче, один угол камня выветрился поверху. Но это сделало барельеф лучше, казалось, он появился сам, вырос из глубины камня.
— И тебе доброе утро, Лика, — сказал Сережа, — здравствуй, Иван.
Инга отпустила его руку и подошла совсем близко. Положила у ног Ивана растрепанный букет. Увидела поодаль камни очага — черные, с серой золой внутри и торчащими из нее остатками плавника и обгоревшими ветками.
— Тут — люди. Серый, сюда люди приходят!
— Угу, — Горчик поднял руку, показывая на верхний край камня. Там, прижатые круглыми голышами, лежали сухие цветики, из тех, что отцвели еще в мае. А другие упали вниз и валялись там россыпью сухих стеблей.
Ночью они сидели у костра, накрывшись спальником, смотрели, как огонь трещит, кормясь ветками. Рядом со стелой светила синим, почти черным в темноте маленькая палатка. Серега намазывал хлеб паштетом из открытой банки, совал бутерброд Инге, она послушно кусала, протягивая руку за кружкой, в которой плескался древними запахами травяной чай.
Прожевав, сказала:
— Хорошо, что мы не пошли к райке-сарайке. Там очень грустно было бы. Здесь не так.
Он кивнул.
— Устала? Спать пойдем. Видишь, и туча ушла, не стала нас мочить.
— Так и надо. Она поняла. Смотри, там, в степи, наверное, дождь.
Далеко над травами громыхало, посверкивая тонкими ниточками молний. Сережа засмеялся.
