Авторов Коллектив - Избранные произведения писателей Юго-Восточной Азии
Но все это было давно, лет пятнадцать назад. Тогда ньонья Пусбо была еще молодой, красивой женщиной. Ее считали лидером женского общественного движения. Да, прошло то золотое время… Образно говоря, оно оказалось раздавленным колесами второй мировой войны, а остатки его поглотила великая революция, революция, потрясшая все слои индонезийского общества, сломавшая все его прежние устои. Как-то так получилось, что ньонья Пусбо стала постепенно отходить от общественной жизни, оказалась в тени, и это воспринималось как должное, по крайней мере так считали и ее муж, и все вокруг. Теперь ни у кого не было времени говорить ни о многоженстве, ни о безнравственном поведении мужчин по отношению к женщинам, ни о безнравственном поведении женщин по отношению к мужчинам. У людей не было времени созывать по этому поводу собрания, конференции, конгрессы, так как все были заняты решением более важных задач — насущными вопросами революции, вопросами партизанского движения. Линггаджатским соглашением, вопросом о вражеских шпионах, проблемами марксизма-ленинизма, хаттаизма[105], сукарноизма, шариризма[106] или вопросами, связанными с теорией Тан Малаки[107], который был настроен против Линггаджатского соглашения, или Алимина[108], ратовавшего за это соглашение. Но ведь во всех этих дебатах и диспутах женщины также принимали самое горячее участие!
Раздражение ньоньи Пусбо против мужа росло с каждой секундой. Ее приводило в негодование то, что он совершенно равнодушно отнесся к ее слезам… Наконец она поднялась с постели, прошла к двери, распахнула ее, остановилась на пороге и, глядя в упор на мужа, решительно заявила:
— Идите куда вам угодно; можете вести себя так же, как и ваш сын Харно, — уходите и приходите, когда вздумается. Наш дом стал похож на театр, где вы и Харно главные герои пьесы — пьесы о борьбе и революции. Ну а я уже стара для этого, я не могу принять участия в вашей игре. Мое дело — забота о доме, и только! Если это нельзя назвать борьбой, можете меня больше не уважать. Уважайте женщин, которые умеют красиво одеваться, краситься, болтать в ресторанах и отеле «Свобода». Можете менять женщин сколько вашей душе угодно, и никто не скажет, что это многоженство; можете даже по-прежнему называть себя противником многоженства и защитником прав женщин! Не так ли? Ах, что ж это делается! Подумать страшно, сколько женщин и девушек стали жертвой революции! Я не имею в виду тех, которые погибли на фронте, нет, я хочу сказать о других, о тех, у кого нет морали, которые лишились чести, стали падшими женщинами… Говорят, число проституток сейчас увеличилось в пятьдесят раз по сравнению с довоенным временем! Вы, конечно, можете утверждать, что это результат войны, результат капитализма, результат колониализма! И тем самым развязать себе руки: иметь одну жену дома, а вторую на службе и встречаться с ней в отелях. Попробуй кто назвать это многоженством — нет, невозможно! Ведь вы со второй официально не зарегистрированы! Да-а-а, ничего не скажешь, многоженство атомного века куда проще прежнего — сейчас никто не несет ответственности за последствия. Свобода! Ступайте в этот свой отель «Свобода», повидайте там Нани, потанцуйте с ней, как Харно танцует со своими школьницами. Вам, хоть вы уже стары и не сегодня-завтра станете дедом, Нани, видно, дороже, чем я!
— Мердека![109] — донеслось снаружи, и вслед за тем в комнату вошли две женщины — сборщицы пожертвований. Они обратились к ньонье Пусбо с просьбой оказать их организации денежную помощь на строительство приюта для падших женщин. Ньонья Пусбо торопливо прошла в свою комнату и вскоре вернулась, держа в руках полторы тысячи рупий. Подавая эти деньги женщинам, она нарочно громко, так, чтобы ее слова не миновали слуха мужа, произнесла:
— Вот, примите. Вы затеяли славное дело, и здесь нельзя не помочь! Сейчас, как никогда, появилось много женщин, сбившихся с пути! Их необходимо собрать всех вместе, в одно общежитие, дать им воспитание, привить понятие о нравственности, сделать из них настоящих, полезных для общества людей. Жаль мне их, очень жаль, ведь они жертвы беспечных, легкомысленных мужчин!
Мас Пусбо с видом побитой собаки, стараясь не смотреть в сторону супруги и женщин, торопливо шмыгнул в другую комнату.
Женщины были немало удивлены столь щедрым пожертвованием ньоньи Пусбо.
Перевод с индонезийского Р. Семауна
Бахтиар Сиагиан
Уроженец Суматры Бахтиар Сиагиан (род. в 1918 г.) — автор многочисленных пьес, сценарист и признанный мастер новеллы, известный своими прогрессивными взглядами на развитие общества, верой в могучие созидательные силы народных масс.
Рассказ «Пенсия» пронизан теплотой, любовью к простым людям Индонезии. К удивлению партизанского командира Буюнга, освободительная антиколониальная революция — не пустой звук для ушедшего от дел, и, казалось бы, бесконечно далекого от политики старого машиниста Касио, проработавшего всю жизнь на голландского плантатора. Немощный старик проявляет подлинное величие духа и гибнет как герой, сумевший и самой своей смертью послужить своему народу, делу освобождения.
В. Цыганов
Пенсия
Мы быстро стали друзьями — я и дядюшка Касио. Маленький, добродушный и веселый, он очень любил поговорить. Я был уверен, что в нашем поселке — мы жили на табачной плантации у подножья хребта Букит Барисан — нет человека лучше дядюшки Касио. Я ему тоже нравился, — быть может, потому, что часто Приходил к нему поболтать о разных вещах, а может, и потому, что мой отец был конторщиком. Как известно, конторщик — высокая должность для «туземца» на плантации; к тому же отец служил на складе. И хотя дядюшка Касио был всего лишь машинистом паровозика узкоколейки, его работа нравилась мне гораздо больше, чем дело, которым занимался отец. Каждый день паровозик дядюшки Касио, волоча за собой нагруженные связками табака платформы, спешил в ближайший городок; оттуда большой, настоящий паровоз перевозил табак в Белаван[110], к берегу моря.
Дядюшка Касио возил не только табак, но и рабочих, когда они отправлялись в город за покупками или в больницу. От нашей плантации до города было километров двадцать, не больше, и путь лежал через светло-зеленые табачные плантации и густые аллеи стройных тиковых деревьев.
Мы ездили в город редко, и потому поездка на паровозе казалась нам событием необыкновенным и увлекательным. Проезжая мимо табачных плантаций, дядюшка Касио обычно давал гудок, и рабочие, с трудом разогнув спины, долго махали руками вслед поезду.
Дядюшка Касио мог порой и вспылить, но был добр и отходчив. Когда мы — Чеминг, Турах, Кунчунг, Томблок, девочка в коротенькой рубашонке, и я — вспрыгивали на платформу, медленно проплывавшую мимо склада, Касио сердился и кричал на нас: «А ну, слезайте сейчас же! Упадете — ноги переломаете. Вот я вас! Пострелята!»
Все, кроме меня, испуганно соскакивали на землю, я же был упрям и не желал отказываться от своей затеи. Быть может, я не боялся ругани Касио, потому что был сыном конторщика, а он всего-навсего машинистом, — не знаю. Впрочем, он и сам, наверно, по той же причине, не очень сердился на меня. И когда я, стоя возле рельсов, готовился вспрыгнуть на катившуюся мимо платформу, он нередко останавливал паровоз и звал меня к себе в будку.
— Никогда не прыгай на ходу, малыш! Не дай бог сорвешься, ну и попадет же мне тогда от господина конторщика, — говорил он, помогая мне влезть наверх.
— Стой здесь. Только помни, как завидишь «большого господина» (так называл он голландца — хозяина плантации), прячься скорее. Если он тебя заметит, меня выгонят в два счета, — добавлял он, дергая за какую-то рукоятку.
Я усердно кивал в ответ, и через секунду паровозик начинал пыхтеть — чах-чах, чах-чах… До чего же здорово было ехать!
— Когда вырасту, тоже буду машинистом, — говорил я, улыбаясь во весь рот.
Касио усмехался и гладил меня по голове.
— Когда ты вырастешь, малыш, я уже уйду на пенсию. И тогда на нашей плантации будет, наверно, настоящий, большой паровоз, как в городе.
— А когда вы уйдете на пенсию, дядя Касио?
— Да лет через пятнадцать, малыш. Наверно, вместе с твоим отцом.
— А что вы тогда будете делать?
— Буду жить здесь же, в поселке. Куплю себе домик, клочок земли… И каждый месяц стану ходить в контору за пенсией, неплохо, а?
Он улыбался, вздыхал, а потом долго не мигая смотрел вперед через круглое окошко, словно любуясь тускло поблескивавшими рельсами, надвое рассекавшими зеленую стену тикового леса. Время от времени он улыбался каким-то своим, неизвестным мне мыслям.
