Эдуард Лимонов - История его слуги
Перед приходом Анджелетти я раздобыл несколько книг о нем и его поколении — подчитал, поштудировал. Достал я и книгу об истории создания Анджелетти его издательства, чтобы блеснуть своими знаниями и продемонстрировать мой повышенный интерес к его издательству в разговоре с ним, издателям это всегда приятно. Моему боссу перед митингом с человеком, которого он в первый раз в жизни видел, всегда присылали откуда-то из недр его компаний досье на эту личность. Я подражал боссу и завел на Анджелетти досье.
Вначале мы сидели в солнечной комнате. Все истории миллионерского домика начинаются с солнечной комнаты. Я открыл гостям бутылку «Корво», ориентируясь на итальянскую фамилию Анджелетти. Они вкушали холодное вино, и Анджелетти пожаловался мне на то, что они плохо спали прошлую ночь.
— Мы остановились в квартире моих старых приятелей — поэтов Гинзберга и Орловского, вы наверняка о них слышали, — сказал Анджелетти, обращаясь ко мне. — Это далеко на Лоуэр Ист-Сайд, — продолжает он, — Гинзберг и Орловский живут в этой квартире уже лет тридцать и не хотят никуда переезжать, потому что рент необыкновенно низкий. Но район у них ужасный — мы всю ночь не могли заснуть, потому что пуэрториканские тинэйджеры внизу в сквере до утра не выключали свои транзисторы. Но у вас здесь очень спокойный район, как в старом Лондоне, тихо, — объявил вдруг Анджелетти и, встав с нашего зеленого диванчика, выглянул через стеклянную дверь в сад.
— Слишком тихо, — сказал я.
— Я не останавливался в Нью-Йорке надолго уже лет двадцать, — задумчиво продолжал Анджелетти. — Иногда останавливался на день или два, возвращаясь из Европы, но всегда бывал очень занят — заранее запланированные митинги, ни одной свободной минуты, поэтому я фактически не видел города. Наверное, многое изменилось?
— Да, — сказал я, — даже за те пять лет, что я здесь живу, очень многое изменилось. Некоторые районы ожили, некоторые умерли.
— Ефименков очень высоко отозвался о вашей книге, — переводит вдруг разговор Анджелетти. — Он считает, что ваша книга одна из лучших книг, написанных на русском языке за все время после Второй мировой войны.
— Не знаю, — сказал я, — наверное, ему виднее со стороны. То-то мне так трудно найти издателя на этот шедевр.
— Я возьму вашу рукопись, и, если она мне понравится, я ее напечатаю. Мы издаем немного книг каждый год, но зато стараемся, чтобы это были отборные книги, — Анджелетти произнес все это очень солидно.
— Я буду счастлив, если вы сочтете возможным напечатать мою книгу, — сказал я. Искренне сказал. И, заметив, что вино кончилось, спросил: «Хотите еще вина?» — И отправился за вином на кухню.
Ланч я уже заранее приготовил — sliced steak я научился готовить у Дженни, впрочем, никакого особого умения для этого и не требуется. Нарезанные чуть крупнее, чем бефстроганов, длинные кусочки мяса чуть обжариваются на сковородке и подаются горячими. Это все. Еще был салат. И вино, и пиво «Хайнекен», и сыр после этого. Мяса было много, салата было много — что еще человеку нужно. Мы сели на кухне, по-домашнему, Линду я тоже по-домашнему пригласил.
Ели, разговаривали. Ничего особенного — застольная беседа. Ни Анджелетти не рассыпал перлы остроумия, ни я. И Линда не рассыпала, и Луиз прилежно кушала. У меня было странное ощущение заурядности и обыденности происходящего. Я знал Анджелетти по фотографиям и книгам еще когда жил в России. Мой приятель — поэт Димитрий переводил мне его стихи на русский язык. Теперь он сидит на моей кухне и мирно ест. Мирная мифологическая фигура. Вот с наслаждением глотанул здоровенный глоток пива.
Но разве должен он быть сверхчеловеком? Его приятель Гинзберг, впервые сбрив бороду с год назад, оказался добрым и тихим бухгалтером из Нью-Джерси, старым, не очень опрятным гомосексуалистом в очках, мало похожим на автора рычащих, вопящих стихов, какими он прославился в 50-е годы. (Мне вообще не нравится, как писатели стареют. Некрасиво стареют.) Что, Анджелетти должен метать огненные взоры, что ли? Чего я от него хотел? Необычности? Так я размышлял, глядя на Анджелетти на моей кухне.
Или я не избавился еще от романтизма, русского, провинциального, или же я ожидал взволнованной беседы, в которой он мне откроет какие-нибудь таинства? Но он же не гадалка.
Вся «операция Анджелетти» продолжалась три часа. Взяв мою рукопись, они ушли. Анджелетти пообещал немедленно прислать мне письмо по прочтении. Я проводил их, закрыв за ними дверь, поднялся на второй этаж к Линде и спросил ее:
— Что ты думаешь об этом человеке, Линда, твое мнение?
Линда, оторвавшись от бумаг, подняла голову и сказала совсем равнодушно и не колеблясь:
— Я думаю, что он не очень bright, Эдвард. — И Линда опять воткнулась в свои бумаги. В план кладовки — куда еще? — Гэтсби в доме не было.
Я подумал, что, может быть, она не точно сформулировала свое мнение, мне, скорее, показалось, что Анджелетти не очень интересен. А может, неинтересен и «not very bright» — одно и то же? «Хуй с ним! — подумал я. — Печатал же он до этого хорошие книги каким-то образом. Может, и мою книгу напечатает. Сам к тому же приехал. Большая честь, когда известный издатель сам является к писателю».
Я пошел в ТВ-комнату, сел в кресло и погрузился в мысли, пытаясь понять этот визит. Вспоминал, что сказал Анджелетти, что сказала Луиз. Гомосексуалист ли я? Нет. Но какая разница, подумал я. Хотя для нее, наверное, есть разница — она писательница-феминистка, как ее представил Анджелетти. «Линда! Как ты относишься к феминизму?!» — крикнул я в соседнюю комнату. «Shit! — сказала Линда, — не мешай мне, Эдвард!» Я не понял, относилось ли «говно» к феминизму или являлось просто эмоциональным восклицанием Линды по поводу того, что я ее отвлек.
* * *Письмо от Леонардо Анджелетти пришло через месяц после его визита. Иронической волею post-office или судьбы, письмо опередила моя многострадальная рукопись, как и в случае с господином Атласом. Увидав пакет, протягиваемый мне мэйл-меном, я растерялся и даже почему-то стоял и не двигался. «Take it!» — сказал почтальон раздраженно и сунул мне пакет в руки. Я захлопнул кухонную дверь и распорол пакет. Рукопись. Только рукопись. Дисциплинированные бюрократы не вкладывают письмо в тот же самый пакет, а присылают в отдельном конверте. Но обратный адрес неопровержимо свидетельствовал, что послана рукопись из издательства господина Анджелетти.
«Безусловно, придет письмо, — думал я, — возможно, даже завтра, но письмо уже ничего не изменит, основное ясно — книгу мою либерал 60-х годов печатать не будет. Если бы решил печатать, зачем высылал бы обратно рукопись».
Линде я ничего не сказал — стыдно стало, подумает еще, что я неудачник. Вспомнились слова из прощального письма Сэры:
«Причина, по которой никто не коснется твоей книги здесь, та, что Соединенные Штаты имеют куда более высокие стандарты для литературы и твоя книга просто недостаточно хороша… Ты большой зияющий пустой нуль».
На следующий день пустой нуль получил письмо. Тоже, очевидно, оплошность секретарши. Нуль открыл письмо и стал читать. Нет, он не ограничился извинениями, он написал длинное письмо, не поленился. Он даже не отказывался, оказывается, печатать мою книгу, нет, господин Анджелетти предлагал мне сократить мою книгу. «Почему нет, можно и сократить, — подумал я, — кое-где. В конце концов, это мой первый роман. Я никогда не отказывался от идеи сокращения, хотя в русском варианте роман имел 280 страниц, большой книгой не назовешь». Я уж начал было веселеть, когда дошел до основной части письма — Анджелетти предлагал мне изменить концовку романа: устроить в конце political murder. С той концовкой, какая у меня, он роман напечатать не может.
«Но он же ни хуя не понял в моей книге, — подумал я. — Мой герой всеми силами не хочет кончать с собой. Он хочет жить дальше, бороться, участвовать в крови и слезах этого ебаного мира. Political murder же — это самоубийство. Всю книгу герой борется с самоубийственными тенденциями и желаниями в себе самом, с муками от них освобождается, формирует из себя новую личность. Герой жить решает, а Анджелетти предлагает мне «политикал мюрдер». Ничего Анджелетти не понял».
В конце письма было еще и P.S.
«Сейчас, живя в таком красивом и богатом доме, имея soft job, уже не находясь на дне буржуазного общества, приобщившись в какой-то мере к его благам, не сделается ли протагонист вашей книги более лояльным к этому обществу и цивилизации, более спокойным и сытым?»
— написал он и поставил знак вопроса.
Я рассвирепел. «Ах ты, блядь, — подумал я. — Что ж ты пил наше вино, наше пиво, ел наше мясо, наш салат, а? Почему ж ты приобщился к нашим аппер-буржуазным благам, а теперь демагогию разводишь, сука? Не пил бы, не ел бы, уж если хочешь быть последовательным». «Soft job… Ax ты, пизда бородатая, — думал я горько, — заставить бы тебя проторчать целый день на ногах — с семи утра до двенадцати ночи, посмотрел бы я на тебя, что бы ты запел. «Мягкая работа»… Побегал бы ты так, как я бегаю: «Эдвард, кофе!» десятки раз на день, «Эдвард, пепельницу!», «Эдвард, купи немедленно особый апельсиновый сок в греческом ресторане!» Но Стивен не помнит, где ресторан находится, где-то в районе 3-й авеню и 57-й улицы, Эдвард бежит, как идиот. «Эдвард, отвези Стенли на автовокзал!», «Эдвард, встреть г-на и г-жу Бакли, у них очень тяжелые чемоданы», «Эдвард, где желтая пижама Стивена?!» К двенадцати ночи я сваливался, как подкошенный, и только засыпал, как вдруг раздавался телефонный звонок из Японии или острова, хуй знает какого острова. А однажды, в пять часов утра позвонил человек, назвавшийся Рокфеллером!» Soft job!
