Григорий Чхартишвили - ОН. Новая японская проза
— Да, с разными минеральными солями.
— Помню, помню. Приходилось бывать. После ванны полотенце всегда совершенно красным становилось. Я даже затосковал по молодости — ведь тридцать лет минуло! Сам я из строительного министерства…
Из-за толстых, обвисших складками щек виднелась одинокая фигурка Мицуко.
— Шоссе номер четыреста пятьдесят девять, от Кита в эти края. Был, понимаешь ли, план, укрепить бетоном склон горы.
Мицуко веером распустила по полу подол своего голубого с серебром платья и с великолепной осанкой восседала на стуле. Черные очки чуть сдвинуты книзу, на тонких сморщенных губах застыла улыбка. Она настороженно ловит каждый звук, словно ждет приглашения на танец.
— В самом деле, получился прекрасный зал. А ты небось здорово «латину» отплясываешь, а?
Толстяк в черепаховых очках похлопывает Кадзаму по руке и смеется. Передние зубы с золотыми коронками почернели от никотина. Помахав толстой пятерней, он возвращается к разговору с соседями.
А Кадзама оказывается прямо перед Мицуко. Глубокое декольте обнажает острые ключицы. На шее массивное ожерелье из горного хрусталя. В черных, явно крашеных волосах сверкает хрустальная заколка.
— Как ваши дела?
Будто отзываясь на звук его голоса, черные очки слегка приподнимаются, и ползут вверх тонкие ниточки бровей. Кадзама не сразу понимает, то ли это она неумело подкрасила губы, то ли помада чуть смазалась.
— A-а, это опять вы, молодой человек! У меня все в порядке. Все хорошо.
— Ну, если так…
— Знаете, я так люблю все это… Шорох платьев, перестук каблуков… Обожаю запах пудры и… камфары… Странно, правда? Люблю запах камфарных шариков, которыми перекладывают платья от моли!
Кадзаме неудобно стоять, наклонившись к ней, и он опускается на одно колено.
— А тут еще… да, эти танцы… понимаете, так было и пятьдесят лет назад… Нынче я слушала проповедь отца Хосе Кориеры в йокогамском храме… мы были вместе с моей младшей сестрой… стыдно сказать, но в храме мне одной лучше, спокойнее.
Свет потолочных ламп проник за темные стекла очков, и завиднелись прикрытые веками глаза. Левый, похоже, чуть приоткрылся, показался влажный зрачок, а от внешнего уголка нитяной кисточкой разбежались глубокие морщины. Слышится короткий горловой смешок, конвульсивно дергается тощая шея.
«В пору анатомию изучать», — думает Кадзама.
— От вас… приятно пахнет яйцами из горячего источника. Вы местный?
— Да.
Кадзама разглядывает перстень на среднем пальце ее левой руки. На правой тоже перстень — крупный сапфир на морщинистом пальце сверкает всеми своими гранями; его он еще в коридоре заприметил. Тыльная сторона ладони в мелких крапинках, словно в россыпи прозрачных чернильных клякс. Красивы только ее ногти без всякого лака.
— Мой муж… он умер от рака легких. Так вот, когда он курил…
Взглянув на танцующих, Кадзама замечает сияющую от счастья чету Такэмура, которая движется в танце с выражением необыкновенного счастья на лице; потом снова смотрит на руки Мицуко.
— Говорят, это запах земных недр…
— …Серы, да?
— Именно! Напомните, как вас зовут?
— Кадзама.
Кажется, она ничегошеньки не помнит. Всего-то лет на пять-шесть старше его матери, а, похоже, совсем в маразме… Правду сказать, покойная бабка Кадзамы, которая не только в лавке, но и в поле трудиться успевала, уже в шестьдесят лет страдала от старческого слабоумия, и он до сих пор с ужасом вспоминает, как в снежные дни, лепеча «судьба! судьба!» и легко вздыхая, она пригоршнями ела снег.
— Послушайте, господин… э-э, Кадзама… Мне бы хотелось съесть яйцо из горячего источника.
— Утром на завтрак я принесу вам яйца, которые сам сварю в источнике. Или вы хотите прямо сейчас?
— Вы их сами варите? Понятно… Но мне хочется сейчас… посолить, по одному… и медленно, не торопясь, съесть.
«По одному!» Он не понял, что значит «по одному», но встал со словами:
— Одну минуту, пожалуйста.
Когда он вернулся в зал, звучала мелодия «Кумпарситы», движения танцоров сделались более энергичными. Толкая перед собой тележку, он пробрался вдоль стены, издали поглядывая на Мицуко, которая продолжала с благопристойным видом восседать на стуле. Она походила на куклу-старуху, изготовленную талантливым мастером из Европы. Скрестила ноги в плотных чулках, пальцы сложенных рук едва подрагивают в такт мелодии танго.
— Простите, что так долго.
Мицуко подняла голову.
— Вот, прошу вас, яйца из источника.
— Яйца… какие яйца? Зачем?
— Вы же хотели попробовать…
Уголки ее рта приподнимаются, точно сведенные судорогой, она застывает на несколько мгновений, потом на черной поверхности очков вдруг искривляются, подрагивая, отблески ярких лампочек — она смеется.
— Хотела? Я? Так и сказала? Может и правда. С возрастом, знаете ли, ужасные вещи происходят. Все забываю. Память ничего не держит. Меня обмануть проще простого. Сестра называет меня muerto del angel… Впрочем, сестра ли?.. Может, какой-то мужчина? Да, именно так… Конечно, мужчина… Его убили в предместье, он-то и говорил, что я — ангел. Где же это происходило? Я вам наскучила, простите… Говорите, яйца из источника? Они мне нравятся. Когда бываю в Хаконэ, всегда их ем. Правда, они для здоровья вредны…
Кадзама собрался было заметить, что яйца из здешнего источника Миноя называют «яйца тысячелетней жизни», но промолчал.
— Хотите нарежу, чтобы есть было удобнее?
— Нет-нет, благодарю вас. Дайте-ка салфетку! Боюсь платье испачкать. Оно для меня, кажется, слишком яркое. Какое-то чересчур красное, да? С детства мне цвет камелии не к лицу. Лучше бы с розовой ниткой…
Перед Кадзамой маячит лиф голубого с серебром платья, под которым кожа Мицуко — иссохшая, белесая, сморщенная — туго обтянула тощие ребра; два убогих холмика напоминают о былом бюсте. На такое и смотреть-то без жалости невозможно; и он отводит взгляд.
Время для нее совершенно распалось. Она услаждала мужчин, сходивших на причал йокогамского порта Хоммоку… Кадзама так и не понял, была ли хоть крупица правды в той подслушанной им сортирной болтовне, но прошлое у нее явно путается с настоящим. А соображает ли она, где сейчас находится? Размышляя об этом, он облупил яичную скорлупу. Сомнений нет, ангелом ее называл тот мужчина, которого убили где-то в предместье.
— Прошу вас, — Кадзама вложил ей в руку влажное полотенце, а на коленях расстелил салфетку. Когда он дотронулся до ее руки, Мицуко, принявшая его прикосновение за приглашение к танцу, собралась встать со стула. У него буквально горло перехватило.
«Старушонка, похоже, не прочь потанцевать. Даром, что слепая. Танцевать. Танцевать. Танцевать. Ну и пусть себе потанцует. Давай-давай, бабка, пляши!»
— Вот, пожалуйста, яйцо из источника. Уже без скорлупы.
Он держал яйцо сверху, прихватив его пальцами правой руки, и эта рука напомнила ему скрюченную куриную ногу.
— Ох, яйца ведь и вправду вредны для здоровья… У меня ведь диабет. А как началось воспаление сетчатки — стала терять зрение…
Но, улыбаясь, осторожно берет яйцо, чуть склоняет голову к плечу. Кончиками пальцев проверяет, на месте ли соль, откусывает добрую половину, набивая рот так, что дышать ей приходится через нос, и смеется. В этот момент она разом похожа и на вполне здорового человека, и на ребенка-дебила, хохочущего с набитым ртом.
— Вкусно… Еще соли, пожалуйста.
Кадзама сыплет соль на надкушенный желток и сам удивляется происходящему: гостиничный служащий в танцевальном зале солит вареное яйцо в руках сумасшедшей старухи. Его токийским друзьям подобное и в самых буйных фантазиях не привидится.
— Ой!
Он услыхал вскрик, понял, что это Мицуко, и в ту самую секунду половинка яйца выскользнула из ее пальцев. Кадзама дернулся, чтобы помочь, но недоеденное яйцо упало на салфетку, расстеленную на коленях, кусок желтка отскочил и покатился по полу. Он смотрел, как Мицуко, словно прислушиваясь, наклонила голову, и тут же чей-то золоченый каблук вонзился в злополучный кусок.
Донесся резкий возглас:
— Что это, что?!
Раздавленный желток налип на каблук, перепачкал воланы, украшавшие платья партнерши. На миг все пары замерли, но вскоре продолжили танцевать, правда чуть медленнее — всем было любопытно узнать, что случилось.
— Гадость! Фу, какая гадость! Что это, откуда?!
Дама задирает подол и принимается очищать каблук. Сквозь чулок виднеется лодыжка и безобразно-черный педикюр. Кадзама отворачивается, потом неожиданно для себя говорит Мицуко:
— Все хорошо.
За ночь снегу навалило почти на метр. Видимо, движение по трассе Иваки не возобновится, покуда снегоуборочные машины не расчистят дорогу.
Но Кадзаме пришлось, нацепив на высокие ботинки снегоступы, подняться к источнику. На завтрак опять требовалось множество фирменных яиц. Он уложил сырые яйца в коробку и отправился вверх по заснеженному склону. Вокруг еще царила ночная тьма, только чуть засветлел край горы Окура. Под косую крышу источника намело снеговой сугроб, но горячий пар пробил себе дорогу сквозь подтаявший вокруг горловины источника снег и теперь клубился густым облаком. Соли серной кислоты окрасили красным края проталины. Кадзаме даже померещилось девичье лоно, и он усмехнулся про себя: «Экий вздор лезет в голову!»
