Томас Вулф - Взгляни на дом свой, ангел
Очень еще красивая женщина, подумал он. Добрый вечер, мадам.
Он встал с качалки, отложил в сторону хрустящие листы вечерней газеты (республиканской) и снял стальные очки с широкой лопасти своего носа.
Она пружинистой походкой подошла к пустому камину, оттягивая кимоно на груди руками в синих прожилках.
Быстро, с веселой усмешкой, она распахнула кимоно, открыв худые ноги в шелковых чулках и пухлые бедра в ярких пышных оборках голубых шелковых панталон.
— Миленькие, правда? — прощебетала она приглашающе, но несколько неопределенно. Затем, когда он живо шагнул вперед, она ускользнула, как грузная менада, провоцирующая вакхическую погоню.
— Яблочки, — согласился он, включая все.
С этих пор она начала готовить ему завтрак. Элиза взирала на них из «Диксиленда» горькими глазами. Он не обладал талантом притворства и скрытности. Его утренние и вечерние визиты стали короче, выражения умереннее.
— Я знаю, чем вы занимаетесь, — сказала она. — Не воображайте, будто я не знаю.
Он смущенно ухмыльнулся и облизнул палец. Ее рот несколько секунд подергивался в тщетной попытке заговорить. Она пронзила жарящийся бифштекс и перевернула его на сырую спинку, мстительно улыбаясь в клубящемся столбе жирного синеватого чада. Гант неловко потыкал ее в бок негнущимися пальцами; она визгливо запротестовала, сердясь и посмеиваясь, и сделала неуклюжий, негодующий шаг в сторону.
— Убирайтесь! Я не желаю, чтобы вы тут увивались. Время для этого прошло. — Она засмеялась с язвительной насмешливостью. — А ведь вы жалеете? Хоть присягнуть! — продолжала она, помяв губы секунду-другую, прежде чем заговорить. — Постыдились бы! Все над вами смеются у вас за спиной.
— Лжешь! Клянусь богом, ты лжешь! — великолепно загремел он, задетый ее словами. Тор, мечущий молот.
Но его новая любовь очень быстро ему надоела. Он был утомлен и испуган таким быстрым пресыщением. Некоторое время он давал вдове кое-какие деньги и не напоминал ей о квартирной плате. Теперь свои бешеные проклятия он адресовал ей и, расхаживая по лабиринту мраморов в мастерской, зловеще бормотал себе под нос, ибо понял, что его дом утратил былую свободу и он посадил себе на шею деспотическую старую ведьму. Как-то вечером он вернулся домой в пьяном исступлении, выгнал ее из спальни неодетую, без зубов и ненаштукатуренную. Она убегала от него, волоча за собой зажатое в подагрических пальцах кимоно. В конце концов он загнал ее во двор к большой вишне и начал бегать за ней вокруг ствола, завывая, свирепо размахивая руками, а она щебетала от страха, бросала расщепленные взгляды и туда, и сюда, и повсюду, где подслушивали соседи, натягивала смятое кимоно, слегка прикрывшее непристойную пляску ее грудей, и взывала о помощи. Помощь не явилась.
— Стерва! — вопил он. — Я убью тебя. Ты выпила мою кровь, ты довела меня до гибели и упиваешься моими несчастьями, с дьявольской радостью прислушиваясь к моим предсмертным хрипам, кровожадное и противоестественное ты чудовище.
Она ловко оставляла ствол между ним и собой, а когда поток проклятий на мгновение занял его внимание целиком, на окрыленных страхом ногах выскочила на улицу и бросилась в убежище таркинтоновского дома. Пока она приходила в себя в успокоительных объятиях миссис Таркинтон, истерически всхлипывая и растирая промоины на своем жалком накрашенном лице, до них доносились мечущиеся хаотические шаги в стенах его дома, громкий треск падающей мебели и его яростное ругательство, когда он упал на пол.
— Он убьет себя! Он убьет себя! — вскричала она. — Он не понимает, что он делает. Боже мой, — плакала она. — За всю мою жизнь ни один мужчина никогда со мной так не разговаривал.
В стенах своего дома Гант тяжело упал на пол. Наступила тишина. Вдова боязливо поднялась.
— Он неплохой человек, — прошептала она.
Как-то утром в начале лета, после возвращения Хелен, Юджина разбудили возбужденные крики и шарканье подошв по коротким деревянным мосткам, которые огибали заднюю стену дома и вели к домику для игр — маленькому сооружению из сосновых досок с единственной затхлой комнатой внутри: он мог бы почти дотянуться до карниза домика, если бы сполз к краю крыши, круто уходившей вниз от окна мансарды, где он спал. Домик для игр был еще одним неожиданным порождением гантовской фантазии: он был построен для детей, когда они были еще маленькими. В течение многих лет им не пользовались, и он превратился в восхитительное убежище; воздух, запертый в нем, застоявшийся и прохладный, был навеки пропитан ароматом сосновых досок, ящиков с книгами и пыльных журналов.
Последние несколько недель в домике проживала Энни, южнокаролинская кухарка миссис Селборн — полная красивая негритянка тридцати пяти лет, с кожей насыщенного медно-коричневого цвета. Она приехала провести лето в горах, рассчитывая подрабатывать в отеле или в пансионе, — она была хорошей кухаркой. Хелен наняла ее за пять долларов в неделю. Поступок, продиктованный гордостью.
В это утро Гант проснулся раньше обычного и задумчиво уставился в потолок. Потом встал, оделся и в кожаных шлепанцах бесшумно прошел по мосткам в домик. Хелен разбудили громогласные протесты Энни. Вся в мурашках дурного предчувствия, она сбежала по лестнице и наткнулась на Ганта, который, заламывая руки и испуская стоны, расхаживал взад и вперед по прачечной.
Двери были распахнуты, и она услышала, что негритянка возмущенно разговаривает сама с собой и стучит ящиками, собирая свои вещи.
— Я к такому не привыкла. Я замужняя женщина, вот что. Я в этом доме лишней минуты не останусь.
Хелен в ярости накинулась на Ганта и встряхнула его за плечи.
— Ах ты, мерзкий старикашка! — закричала она. — Как ты смеешь!
— Боже милосердный! — хныкал он, топая ногой, словно ребенок, и меряя комнату шагами. — За что ты так меня испытуешь на старости лет! — И он принялся тщательно всхлипывать. — У-у-у-у! О Иисусе, это страшно, это ужасно, это жестоко, что ты наслал на меня такую кару!
Его пренебрежение логикой достигало парнасских высот. Он винил бога за то, что попался, он рыдал потому, что был изобличен.
Хелен кинулась в домик и мольбами и уговорами попыталась умиротворить негодующую Энни.
— Ну ладно, ладно, Энни, — упрашивала, она. — Я тебе прибавлю доллар в неделю, если ты останешься. Забудь про это.
— Нет, мэм, — упрямо отвечала Энни. — Я тут не останусь. Я его боюсь.
Гант на секунду прерывал свои метания и настораживал чуткое ухо. При каждом решительном отказе Энни он испускал тяжкий стон и возобновлял ламентации.
Люк, спустившийся вниз, нервно подпрыгивал то на одной широкой босой ступне, то на другой. Теперь он подошел к двери, выглянул и неожиданно разразился оглушительными «уах-уах!» при виде добродетельного негодования на лице негритянки. Хелен вернулась в дом, сердитая и встревоженная.
— Она растрезвонит об этом по всему городу, — объявила она.
Гант стонал на длинных выдохах. Юджин, который сперва был потрясен и испуган, начал сумасшедшими прыжками носиться по кухонному линолеуму, по-кошачьи падая на босые подошвы. Он восторженно взвизгнул, когда в кухню косолапо вошел нахмуренный Бен и принялся посмеиваться — отрывочно и презрительно.
— И конечно, она обо всем расскажет миссис Селборн, когда вернется в Гендерсон, — продолжала Хелен.
— О боже мой, — захныкал Гант, — за что такая кара…
— А, пшелтыкчерту, пшелтыкчерту, — сказала Хелен комично, и ее гнев внезапно разрешился смакующей и раздраженной улыбкой.
Они все взвыли.
— Я-ик умру-ик…
Юджин захлебнулся в икающем хохоте и начал медленно сползать по косяку двери, ведущей из кухни в прачечную.
— Ах ты, идиотик! — рявкнул Бен, резко занося белую руку, и быстро отвернулся с отблеском улыбки.
В этот момент на дорожке перед домом появилась Энни со скорбно-респектабельным выражением на лице.
Люк тревожно поглядывал то на отца, то на негритянку и нервно переминался на широких ступнях.
— Я замужняя женщина, — сказала Энни. — Я к такому не привыкла. Я хочу получить мое жалование.
Люк взорвался диким хохотом.
— Уах-уах! — Он ткнул ее в жирок на ребрах скрюченными пальцами. Она отошла, что-то сердито бормоча.
Юджин истомленно перекатывался по полу, подрыгивая одной ногой так, словно его только что обезглавили, и слепо дергая завязки ночной рубашки у горла. Из его широко разинутого рта время от времени вырывалось слабое кудахтанье.
Они хохотали буйно, беспомощно, сливая в этот сумасшедший смех всю накопившуюся в них многослойную истерику, смывая в миг яростной капитуляции все страхи и фатальность своих жизней, боль старости и смерти.
Умирая, он расхаживал между ними, выкрикивал свою жалобу на пристальный взгляд божьего ока, лишенного век, тревожными глазами исподтишка оценивал их смех, и в уголках его хнычущего рта лукаво играла легкая довольная усмешка.
