Николай Крыщук - В Петербурге летом жить можно…
Первая жена приютила его на полустанке квартиры, в которой кран похрипывал знакомым, так и не исправленным голосом. Жене годы пошли строго впрок, любовь застряла в морщинах и жировых складках. Он силился отыскать ее всю ночь и под утро захворал.
Я бы непременно был на похоронах, но записная книжка Т. осталась у судьи в Израиле.
9
Зима
Раскрывайте черепа – весна идет. Любезные грехи наши помянем. Братание на слезах. Тем более – не грешили ведь, больше маялись. Похмельное утро страны.
– Валеру не видал?
Я ли не видел Валеру? И там и здесь, и лысого и седого, и в форме и голого. Это ведь у него сестра умерла буквально в ту секунду, как жена от брата забеременела? Еще бы, Валера!
Мотаюсь со своим скарбом громыхающим. Хоть бы нищему пригодилось, что ли. Че это вы, братишки, так скорбно смотрите? Или вас не покачивает?
А с женщинами нашими лучше не встречаться, это правда. Пусть они гуляют своими сияющими переулками и путают нас с другими.
10
Весна
Весенние дымные сковородки. Птичьи. Вместе скворчим. Благодатная тефлоновая земля асфальта.
Нет проще – оспорить любовь к воробьям. К сеттеру, жующему остатки снега. К утробному звучанию голубей, которое представляется голосом иной, всепринимающей утробы.
Плоскость ума из всего сделает веселый каток. Вольно кататься на нем тем, кого научили в детстве. Мне же что ни капля, то пуля, что ни царапина – то смерть.
Люблю стареющих женщин. Их удит закат. Глаза их вывернуты от ужаса и мечты. Я откликаюсь на их беззвучный крик. Но они меня не слышат. Рыбы.
11
Трамвай вез в себе белую ночь, лампочек не тратил. Гирлянды пассажиров чокались стеклянными боками, сами себе подвывая, подвизгивая детьми. На улице между тем зажгли. Уютные разговоры зайчиков с попугаями. Были и совы.
Инвалид за рупь шестьдесят семь вывалился на остановке. Он был балагур и грустен. Ты с ним слилась душой, не заметив протез. Ваши молодцы с веток его гуманно оттащили на газон умирать. Ты поехала дальше, вскоре с ними разболтавшись. Позванивали улыбки. Свет по-прежнему не зажигали.
А инвалид оказался крепкий. Из протеза выросли березовые и осиновые леса. Состроились домишки. От взгляда лукавого возникли женщины. Мальчики, не успев подрасти, притащили откуда-то паровую молотилку. Девочки своим путем натаптывали дорогу будущему. Образовался веселый городок.
Инвалид в сельпо подписывал незаконные бумаги. Гармошка, пьяная, пела сама по себе. Его вообще никто не признавал. Милиция к газону подоспела, когда уже вились леса, протокола не составили, городка на карте не существовало.
Ты тем временем доехала до кольца вместе с цыганами. Бесхвостый полеток испуганно вылетел из-под ног, оставив в душе Пустоту забытой утраты. По команде неизвестного паяца заиграли травяные сверчки.
Подошла к дому за руку с сумкой. Своя ноша все же тянула.
На веранде мертвый муж опускал в стакан с боржоми кипятильник. Улыбка нашла тебя в темноте.
Как у того-то, с протезом, все удалось?
12
– Мой папа, – говорила ты.
– Мой дядя, – отвечал я.
Разговор клеился замечательно. Мы не успевали высовывать языки.
Делиться любимыми – чудеснейшая из отрад. Восторг знаком только сам с собой и никогда с предметом, который более или менее случаен. «Прекрасная рыба, – сказал герой Довлатова. – Я хочу от нее родить». Что-то в этом роде.
Ты любишь смесь остроумия и печали. Дядя тебе понравился. У него была улыбка, в морщинах которой прижились все тени мира.
Он был моряк, как ты помнишь. Сколько-то там звездочек к концу войны. Всех перебрасывали с места на место – военная мистика. Чтоб защищали не село, не город, не край – страну. Его тоже. Это называлось «сидеть в экипаже». На суше то есть. А там паек совсем не тот – не «морской-А», просто «мор ской». Значит, ни шоколада, ни наркомовской водки. Ребята тихо сходили с ума.
Дядя принял это близко к сердцу – нездоровому. Отыскал среди цистерн с метиловым спиртом, нефтью и прочим бесполезным продуктом цистерну с водкой.
– За нами часто наблюдают с той стороны, – сказал часовому, который слыл за сообразительного. И показал на нужную цистерну. Тот около шести утра выстрелил в нее.
Потекла, естественно, живая вода, смешиваясь с черными слезами весенней земли. На это и был расчет. Все отметили этот ручей, кроме командира. Кружками зачерпывали вместе с талой водой, влюбляясь постепенно в оседлую и неженатую жизнь. Потом, конечно, отправлялись на корабли и умирали, как положено. В этом была своя логика.
– Человек не должен быть долго предоставлен сам себе, – сказал я.
– Конечно, тогда он не может найти себе места, – ответила ты.
Стало вдруг грустно. Я отличался от дяди, как восторженный зритель от факира.
– Но во мне ведь тоже много достоинств, – бодро произнес я. – Просто видимо-невидимо.
– Невидимо, видимо, больше.
Засмеялась.
суббота
четвертое
…Вот уж тебе, дорогой, где обвал! Не любовь, не деньги, не тщеславие. Есть вещи потоньше, хотя в них и не верят практикующие сыщики.
С. – импульсивная и полусумасшедшая. Замечательная то есть. Она была изначально обречена на любовь, при ее-то рационализме. Капризная, гордая, эгоистичная. Все противопоказания, знаешь. Мимолетная, чарующая, бегло умная. Глаза ее все время срываются, точно птицы, или смотрят пронзительно, как Байкал.
Был в ее душе оттаявший пятачок – туда и провалилась. Под скорлупу чужого обожания и собственного хотения. Стихийная жизнь. А при этом ведь воспитанная строгость и аристократическая дистанция. Нет лучше, чем интеллектуальная игра, при которой любовь и душевность мечутся «рубашками» вверх. Но и нет ничего соблазнительнее, чем полная растворенность в другом. Правда, на это ее природа наложила ограничение умственностью.
Вполне обыкновенная при этом и одинокая. Мать умерла при родах. Отец – суров, но справедлив. Сестра проживает замужем за бизнесменом и унизительно одаривает время от времени. Тетка еще какая-то, может быть, самая главная из воспитательниц, провоцирует полной свободой поведения как аналогом душевной свободы. С. на это очень покупается.
Муж выбран вполне прагматически – какие варианты-то впереди! Одна дочка умирает в барокамере, другая выживает. Дядя, еще молодой, соблазняет по-кошачьи, потом соблазняет немолодая соседка. А С. всему открыта, бедняжка, каждому встречному жесту, встречная сама. Затем время на пару лет останавливается – героическое ожидание второго ребенка, предэкзаменационная заторможенность, обещание аспирантуры, которая, впрочем, не состоялась.
В школе ее ждала компания сверстников и новые увлечения. Тем более самое страшное позади – дочка вышла полная, хотя и с кормилицей, ученики обожают, пора приступать к главному.
Но даром-то ничего не проходит. Она уж совсем старая по исковерканности помыслов. И тут ей такой же встречается, представь, профессионал. Влюбляется она до обморока, вообразив совместную увечность интимной общностью. Нет нужды объяснять. Оба стремятся к комфорту, оба не устроены, словесно укалывают дорогое, не отдавая его одновременно чужим в обиду. Делятся одиночеством избранных. Нежность в чистом виде.
Только ведь если один всегда хитрее, другой может оказаться подлее. Она-то хоть и играла, но любовью ведь, он – не любил. Сколько ни бравировали взаимными посторонними романами, где-то кого-то уязвило. Скорее, ему просто надоело, в ней гордость потаенная к мышеловке потянулась. Но этого я не знаю.
В общем, как ты уже понимаешь, потом на сцене объявился я. Дилетант, сентиментальный конкистадор. Беру и уношу, не зная еще что. Руководит мной азиатская непредсказуемость и страстность. Предыстории не знаю. Готов на гибель и на счастье одновременно. Никакой игры – мушкетерский разбег и прямолинейность. Потому что люблю. Потому что двусмысленность невозможна. Все детскости здесь, все запахи коммунальных теней, драгоценные клочки чужих восклицаний и нежностей – из чего еще создается предсмертный ветерок любви? Главное приберегаю – жизнь длинная предстоит. Косноязычен, как все влюбленные. Красноречия даже стесняюсь, зная ему цену. С тех пор как отрубило – и по сегодня не могу восстановить. Стыдно.
Ну, да это ведь не последний этап драмы – мы расстаемся. Мы расстаемся – это ведь еще не все. Я бы теперь дорого дал, чтобы так все и закончилось, но закончилось все не так.
Дорого бы дал, чтобы так закончилось, но дело в том, что через голову последнего (профессионала), который умер невзначай в мучительной истерике бог знает отчего, она, отшатнувшись от меня – суетливого и гибельного, – вернулась страстным помыслом, а потом и реально к своему дяде. Тот испытал уже и голубой промысел, и наркотики, и бутылку «Тархуна» с утра, и платные удовольствия, но только еще больше огранил свою красоту темными тенями и непреходящей грустью в глазах.
