Юлия Вознесенская - Женский декамерон

— А, знаю! Это «ансамбль» называется, — поспешила блеснуть эрудицией Элла.

Мы сидели за столом с хозяевами и гостями и чувствовали себя на настоящем празднике. Так много было красивой и вкусной еды, что даже особенно есть не хотелось. Я, как и другие дети, больше нажимала на лимонад. А в конце ужина всем дали еще и мороженое в вазочках. Ну, это уже была настоящая сказка! Словом, я чувствовала себя, как Золушка на балу, только принца не хватало.

А потом случилось чудо. Когда со стола все убрали и взрослые немного потанцевали, хозяйка вдруг спросила мою маму:

— Бася! Ты ведь была когда-то прекрасной пианисткой. Сыграй что-нибудь для нас.

— Ах, ну что ты, Руфочка, я столько лет не прикасалась к клавишам! Я все уже забыла давным-давно. А впрочем, попробую… Не получится так не получится.

И тут мама пошла в угол комнаты, где стоял большой черный рояль. До этой минуты я его не замечала, принимала за такую же мебель, какой была полна квартира.

Мама села на круглый стул, раскрыла крышку клавиатуры, положила руки на клавиши и закрыла глаза, вспоминая. Потом она улыбнулась и легко пробежалась по клавишам, даже не глядя на руки. И вдруг заиграла какую-то простенькую веселую мелодию. Это была какая-то известная песенка, и все гости начали ее напевать. Потом аплодировали себе и маме. А мама заиграла уже что-то серьезное, что слушали молча, а я и вовсе затаив дыхание. Я вся замерла от гордости за мою маму: она была такая красивая в своем белом платье за этим блестящим черным роялем, и музыка была такая торжественная, красивая. Разве можно было сравнить это с той хриплой и тусклой музыкой, что раздавалась из нашего репродуктора, из картонной тарелки!

И вдруг мама заиграла невыразимо прекрасную и чуть грустную мелодию. Сейчас я знаю, что это такое — это «Второй вальс» Годара, но тогда я знала только одно — это и есть музыка из моего сна, где мама играла у раскрытого окна, а я танцевала в своей кроватке.

Милые мои, я испортила маме ее единственный праздничный вечер! Я вдруг почувствовала, что вся наша с мамой жизнь — это только осколки, конец той прежней, чудесной жизни, которая осталась во мне только сном. Я долго сдерживала слезы, но не сумела и разразилась рыданиями. Мама бросилась ко мне, перепуганная, стала успокаивать. Гости и хозяева тоже окружили меня, кто-то поднес мне ко рту бокал с лимонадом, но я даже пить не могла. И тогда мама, извинившись перед гостями и хозяевами, быстро собралась и увела меня. Дома она сразу же, ни о чем не расспрашивая, уложила меня в постель, дала какую-то таблетку, и я уснула.

А на другой день я рассказала маме про свой «сон», про то, что я узнала музыку, которую она играла.

— Это «Вальс» Годара, я тогда его очень любила. Но как ты могла это запомнить, тебе же не было и года!

— Я всегда слышала эту музыку. Хочешь, я тебе ее спою?

И я напела маме этот вальс Годара. Мама заплакала. Уже много позднее она сказала мне, что тот день и был самым счастливым в ее жизни.

— Грустные истории мы рассказываем друг другу на прощание, хотя вроде и о счастье, — вздохнула Эмма. — Вот и я хочу рассказать вам историю хоть и смешную, но тоже не слишком веселую.

И она начала свой рассказ.

История девятая,

рассказанная режиссером Эммой. Это история о печальной разлуке и веселой находке, выручившей всех подруг Эммы, пострадавших от «Романовского эксперимента» в Ленинграде

В моей жизни наступила пора бесконечных прощаний. Один за другим уезжают мои друзья и разъезжаются по всему миру. Сейчас у меня половина самых близких друзей там, половина здесь. Люди едут, чтобы свободно писать книги, картины, музыку, ставить фильмы и спектакли. Иногда мне кажется, что сама Россия из России уходит! Куда? — А вот этого никто не знает, почему и зачем происходит этот исход творческой интеллигенции из своей страны. Каждые такие проводы — это море слез, после которого остаются воспоминания — сухой песок.

А самыми тяжелыми проводами для меня были проводы Кости Кузьминского. Я вам о нем уже как-то рассказывала. Его дом был одним из самых интересных домов в Ленинграде, где собиралось ежедневно разнообразнейшее общество. Но это всегда были люди либо творческие, либо просто очень интересные, необыкновенные люди. Мы с Костей дружили еще с тех пор, когда он учился на театроведческом факультете в нашем институте. Что это был за человек? А такой человек, что сходишь к нему в гости, поговоришь о том, о сем, а вернешься домой — и вот уже новые творческие планы, идеи. Потрясающий импульс он давал к творчеству.

И вот Костя тоже уехал. Проводили мы его, а потом я стала помогать его маме, оставшейся в Ленинграде, привести в порядок квартиру. После отъезда Кости государство отбирало у нее одну из двух комнат, как водится. Это было так грустно — собирать оставшиеся книги, снимать со стен картины, которые Костя не мог вывезти из-за нехватки денег. За те самые картины, которые в газетах называли «бездарной мазней жалких подражателей Западу», надо было при выезде платить государству громадные деньги. Занимаясь этой работой, я слушала музыку из окна напротив: там какие-то ребята без конца крутили пластинку «Аббы»», и пританцовывала, чтобы не плакать.

А в один прекрасный день Евдокия Петровна, матушка Кости, попросила меня разобрать антресоли, куда уже много лет складывали разный мало нужный хлам. Я забралась на антресоли и, скорчившись там в три погибели, разбирала вещи, называя их и показывая сверху Евдокии Петровне. А она сидела внизу на стуле, как императрица на троне, и давала мне «руководящие указания»: «Это выбросить. Это возьмите себе на память о Косте. А это пусть еще полежит».

И вот в самом углу антресолей нахожу какой-то мешок. Развязываю его, а в нем старенькая наволочка, но чистенькая, как все в руках Евдокии Петровны. Лезу в нее — какие-то зерна. Пшеница, что ли?

— Тут какой-то мешок! А в нем наволочка и в ней, по-моему, пшеница.

Тут Евдокия Петровна даже со стула вскочила:

— Что? Пшеница в наволочке? Не может быть! Неужели она сохранилась? Боже мой! Знаете, Эмма, что это за пшеница?

Я мигом переползла на край антресолей и свесила вниз голову: Евдокия Петровна рассказывала всегда потрясающе интересные вещи.

— В конце войны, когда блокада уже давно кончилась, но все равно было голодно, мне удалось достать мешок пшеницы. Я молола ее на кофейной мельнице и варила нам с Костей кашу и даже пекла лепешки. Эта пшеница нас тогда очень выручила. А потом жить стало легче, и мы перестали ее есть. Кто-то предложил отдать ее крестьянам на рынке, обменять на что-нибудь. Но я не могла на это решиться. «Дай Бог, чтобы не понадобилась, но пусть лежит. На черный день». Вот она и лежит с тех пор с сорок четвертого года.

Я слушала, механически пересыпая зерна в ладонях.

— Так что же с ней делать? Что вы теперь скажете?

— То же самое. Дай Бог, чтобы не понадобилась, но пусть лежит.

— Понятно.

И я потащила мешок в ту сторону, куда откладывала нужные вещи. Уже хотела его завязывать, как вдруг увидела что под наволочкой с зерном лежит еще какой-то небольшой полотняный мешочек Заглянула я в него — и давай хохотать! Чуть-чуть с антресолей не свалилась, слова выговорить не могу. А Евдокия Петровна внизу волнуется:

— Что вы там еще раскопали, Эмма?

— Евдокия Петровна, голубушка. Как вы говорите? «Дай Бог, чтобы не понадобилось, но пусть лежит на черный день»? Тут я нашла еще кое-что, что дождалось своего «черного дня».

Сушеный лук!

И я сбросила прямо ей на колени мешочек с сухим луком.

Тут и Евдокия Петровна начала смеяться так, что у нее из глаз слезы покатились, как будто лук был не сушеный, а свежий.

А было это, мои милые, в 74-м году, когда наш мэр Романов объявил очередной «Ленинградский эксперимент». Он тогда заявил, что Ленинградская область сама может обеспечить город всеми овощами, и строжайше запретил ввозить овощи из других областей и республик даже на рынок. В результате за год такого «эксперимента» сам он получил еще один шанс продвинуться в Политбюро, а город остался без картошки, без капусты, без моркови и, главное, без лука. Лук на рынке, если и появлялся, то раскупался мгновенно. И цены были сумасшедшие — по восемь-десять рублей за килограмм! Конечно, ни у меня, ни у Евдокии Петровны на кухне луком давно уже не пахло. И вдруг — такое богатство?

Разделили мы этот сухой лук на части, сложили в пакетики, а потом я села на телефон и стала обзванивать наших общих знакомых и моих подруг:

— Привет! Как у вас обстоят дела с луком? Сколько без него обходитесь? Месяц? Два месяца? А вас интересует лук урожая сорок четвертого года? Тогда приезжайте и забирайте.

Люди приезжали и, узнав в чем дело, тоже хохотали до слез. Вот такими счастливыми луковыми слезами мы еще раз проводили нашего Костю. И на наших кухнях, на зависть соседкам, снова запахло луком. Луком военных лет.