День между пятницей и воскресеньем - Лейк Ирина
Леонид потряс головой, одним глотком допил чай и поднялся.
— Дима, Верочка, спасибо, что рассказали. Я подумаю над этим. Я обещаю. А сейчас, если позволите, я поднимусь к вашей маме.
Он пошел наверх по лестнице, по пути достал из кармана телефон и набрал номер. Николай по-прежнему не отвечал. Он вздохнул и снова убрал телефон в карман.
У комнаты Лидии Андреевны стояла Мила.
— Она не очень хорошо себя чувствует, — предупредила та и открыла перед ним дверь. — Но она вас ждет.
У него перехватило дыхание, он чуть не выронил трость, но собрался и сделал шаг.
— Добрый вечер, Лидия Андреевна, — сказал он. — Вы позволите мне войти?
Николай. Сейчас
Они заснули уже под утро, то есть Николай заснул, а Фериде все сидела рядом с ним. Боялась за него. Когда он проснулся, она тоже была рядом. Но платье на ней было другое и платок новый — значит, она все-таки не была возле него все время, а уходила хотя бы переодеться и, он надеялся, хоть немного поспать. Каждый раз, когда он открывал глаза, она так искренне радовалась, что и он тоже начал улыбаться.
— Утро! — провозгласила она. — Солнце! Николай-тсарь надо завтрак, надо силы.
Она быстро ушла на кухню и притащила к его кровати огромный поднос с кучей маленьких блюдечек и тарелочек — с самой разной едой. Ей хотелось, чтобы он попробовал все: она же не знала, что он больше любит. Они вместе стали пробовать, смеялись, кривились от кислого, морщились от острого или причмокивали с довольным видом, все перепачкались, обсыпались крошками и опять смеялись. Голова у него почти не болела, и смеяться было уже не так больно, но после завтрака Фериде все равно туго перевязала ему ребра и опять наклонялась к нему так низко и слегка касалась его, а он опять волновался и поймал себя на том, что ждет этих перевязок.
Солнце поднималось все выше, где-то шумели волны, а за окном шумел сад, Николай явно слышал его и представлял себе большой сад, а в нем то самое гранатовое дерево. Он никак не мог перестать думать о том, что рассказала ему вчера Фериде. Может, того дерева уже и не было, но были другие, шептались ветками, как будто переговаривались. Открытое окно, ветер играл занавеской, от всего этого ему становилось так спокойно, и это было так странно. Всю жизнь у него внутри жили тревога, страх, беспокойство, он не помнил себя без этих чувств. Это с виду он был уверенным и успешным, но он всегда боялся — боялся за Тамарочку, за детей, за свою работу, за свою жизнь, потому что боялся всех подвести, боялся не успеть, не суметь, не вытянуть. Так было всегда, с тех пор как он потерял маму. И сейчас он должен был волноваться, переживать и каждые пять минут спрашивать, когда же мальчики принесут телефон, он должен был просить отправить кого-нибудь в отель за вещами и хотеть поскорее встать на ноги, чтобы не досаждать незнакомым людям, он должен был хотеть поскорее улететь домой. Но странное дело, ему не хотелось никуда лететь. Как будто он уже прилетел, как будто он уже все нашел, как будто он уже был дома.
После полудня пришел Селим. Брат Селим, как его называла Фериде. Он оказался высоким, седовласым, очень серьезным, с холодными голубыми глазами. Николай сразу почувствовал, что не слишком ему понравился. Селим не говорил по-русски, не улыбался, не шутил, он очень внимательно осмотрел его, помял и проверил буквально каждую косточку, задал миллион вопросов — Фериде пыталась переводить, но Николай все равно не очень хорошо понимал, так что по большей части они объяснялись кивками и жестами. Наконец, Селим перестал его мять и махать перед носом резиновым молоточком, пожал ему руку и ушел с Фериде в другую комнату. Они о чем-то говорили довольно долго, намного дольше, чем если бы просто обсуждали диагноз постороннего человека, потом Селим ушел, а Фериде вернулась, посмотрела на него и расцвела в улыбке.
— Николай — тсарь! — опять провозгласила она. Он засмеялся и тут же поморщился от боли. — Николай — дела лучший, — сказала она. — Но надо еще опять лежать, лежи-отдыхай. Нет читать, нет телевизор, нет голова мотать.
— Хорошо, — согласился он. «Мотать голова» у него все равно вряд ли бы сейчас получилось.
— Косточки растут, голова лучший, — улыбнулась Фериде.
— А когда можно будет вставать? — спросил он. Ему ужасно хотелось встать и пройтись, увидеть этот сад за окном, посмотреть на море. Он никогда в жизни столько не лежал. Это была настоящая пытка.
— Близко, — сказала она. — Эвет. Уже близко можно. — И отправилась что-то готовить у себя на плите.
Она все время напевала, и ему это нравилось, хотя обычно он жутко раздражался, если кто-то в комнате начинал хотя бы тихонько мычать себе под нос. Пахло едой, чесноком, травами, что-то жарилось, дымилось — запахи летели в комнату, и ему это тоже нравилось, хотя у них дома Тамарочка никогда ничего не готовила, все делали повара, а после того, как дети выросли, из еды у них на кухне варили разве что кофе, все остальное привозила доставка — еду, разложенную по лоткам, с просчитанными калориями, красиво упакованную, но Николаю казалось, она ненастоящая, эта еда, она какая-то пластмассовая, это просто муляж, и сейчас он понял, чего им не хватало, тем блюдам с просчитанными калориями в красивых лотках, — им не хватало души. Которая поет, когда готовит, сокрушается и ругает себя, если пересолила, восторгается и цокает, когда ей нравится, вытирает руки о фартук, громко ойкает и чуть не плачет, потому что резала жгучий перец и потерла глаза, хохочет, как дитя, отскочив в сторону от брызг раскаленного масла.
Потом пришли «мальчики». Целовали Фериде руки, обнимались и галдели так, словно сто лет не виделись, что-то рассказывали, махали руками, хохотали оглушительно, на весь дом. Потом кинулись к нему, протянули телефон. Он не мог поверить своим глазам, его собственный телефон выглядел как новенький.
— Вы его починили? — обрадовался он. — Вот спасибо! Сколько я вам должен?
Денег они, конечно, не взяли.
Телефон был заряжен, Николай включил его и замер. Сердце колотилось, голова опять заныла, он ждал, что телефон запищит и запрыгает, — так и случилось. Он обрадовался. Миллион сообщений, миллион пропущенных звонков. Конечно, он же так долго не был на связи. Сейчас Тамарочка ему устроит, будет называть его последними словами, ругать на чем свет стоит, доложит, что он довел ее до мигрени и до антидепрессантов и что она уже обзвонила все турецкие морги. Он быстро пробежался пальцами по экрану — все сообщения были в основном из банка, много всякой рекламы и целое море смс от Леонида. Он стал смотреть пропущенные звонки — коллеги, незнакомые номера и опять миллион пропущенных от Леонида.
— Живой, старый жук, — тихо сказал он сам себе. — Нашелся! Господи, нашелся.
Он почувствовал, что у него задрожали губы, но взял себя в руки и снова пролистал список пропущенных звонков. Коллеги, филиалы, опять Леонид, кто только ему не звонил, даже консьержка и стоматолог. Ни одного звонка от Тамарочки не было. Ни одного сообщения. Ничего. «Может, она просто привыкла, что обычно всегда звоню я, — попробовал он себя успокоить. — Может, она занята? Но меня же нет так долго! Неужели ей все равно?» Он еще раз пролистал сообщения, потом открыл приложение своего банка, посмотрел выписки со счетов, выругался, выключил телефон и со злостью сунул его под подушку.
И опять была еда. Потому что «мальчиков» надо было накормить. И как он ни махал руками и ни уговаривал, что совсем не хочет есть, и лучше поспит, и не будет никому мешать, они не стали его слушать и притащили к кровати стол, и расселись вокруг, и стали есть — так вкусно, так аппетитно и по-настоящему. Он лежал в своих подушках и не мог не смотреть на Кемаля с Керимом — как они ели, эти мужчины: хватали лепешки руками, отрывали куски, обжигаясь, хотели попробовать все и сразу, пытались стащить друг у друга кусочек получше, подкладывали в соседнюю тарелку то соус, то зелени — нет, ты попробуй вот так, так еще вкуснее! Он вдруг вспомнил свои семейные обеды и званые ужины Тамарочки, и ему стало грустно. Бог с ними, с ужинами, но даже когда на обед на выходных приезжали дети и внуки и он так радовался, то за столом непременно начинались какие-то обязательные дежурные разговоры, правильные фразы, позы, скучная еда непременно с ножом и вилкой, и даже трехлетних внуков учили, что вот так есть правильно, а так — неправильно, некрасиво, так есть нельзя. Сейчас он смотрел на Кемаля с Керимом, на руки в соусе, на бороды в крошках, на искреннее счастье от еды, как они наслаждались хлебом, который испекла их мать, просто хлебом, сыром, салатом, тушеным мясом, как они радовались, что они рядом, и им так счастливо, так уютно, так вкусно. Нельзя стать родными, не преломив вместе хлеба. Нельзя преломить хлеб ножом и вилкой, нельзя быть свободным и счастливым, держа спину, нельзя сказать «спасибо за обед» словами, это неправильно, а правильно — вот так, поцелуем в обе щеки жирными перепачканными губами, объятиями, смехом. Как он ни отбивался, Фериде то и дело совала ему в рот кусочки, давала пробовать с ложечки соусы, заворачивала мясо в тонкий хлеб, приносила попить, вытирала лицо салфеткой и тут же снова чем-то угощала, не дав опомниться, по подбородку капал соус, и это было так вкусно. А потом был кофе, была пахлава, был гранат, был мед, были орехи. «Мальчики» спросили: «Вам что-нибудь нужно, вы чего-то хотите? Не стесняйтесь! Вы наш гость, это подарок в доме». Он сказал, что очень им благодарен и у него все хорошо, он непременно возместит им все расходы, хотя бы на лекарства, а они опять начали махать на него руками, и тогда он сказал, что у него все хорошо, но есть только одно желание. И тут увидел, как почему-то напряглась Фериде, а мальчики замолчали и переглянулись.
