Иэн Макьюэн - Искупление
Обязанностей у Брайони становилось все больше. С инструментами и лотком ее послали в соседнюю палату к летчику, у которого в ноге застряли осколки шрапнели. Тот внимательно наблюдал, как она раскладывает инструменты.
— Если осколки надо вынимать, я предпочитаю операцию, — сказал он.
Руки у Брайони задрожали. Но она даже удивилась, как легко ей удалось справиться с волнением и заговорить бодро и уверенно, как умеют некоторые сестры, не допускающие никаких возражений. Она поставила ширму у его кровати и сказала:
— Не говорите глупостей. Мы вынем их — глазом моргнуть не успеете. Как это случилось?
Объясняя, что занимался строительством взлетных полос на полях Северной Франции, летчик по-прежнему не сводил глаз с металлических пинцетов, которые она вынимала из автоклава. Они сверкали в лотке с синей каемкой.
— Мы шли на работу, в небе появился «джерри»[35] и сбросил на нас свой груз. Мы рванули назад, на другое поле, он — за нами, мы — еще дальше. И так — пока не уперлись в море.
Брайони улыбнулась и откинула одеяло.
— Давайте-ка посмотрим, что у нас здесь, хорошо?
Его ноги уже были отмыты от мазута и въевшейся грязи. Из мышц голени торчали осколки. Раненый приподнялся, взволнованно глядя на Брайони.
— Лягте на спину, чтобы я могла осмотреть ногу.
— Они мне нисколько не мешают, — заверил летчик.
— Пожалуйста, лежите спокойно.
На голени виднелось несколько осколков. Вокруг каждого кожа немного вспухла и воспалилась.
— Сестра, они мне и правда не мешают. Я даже рад буду сохранить их на память. — Он неубедительно рассмеялся. — Будет что показывать внукам.
— Они вызывают воспаление, — объяснила она. — И могут уйти внутрь.
— Внутрь?
— Да, внутрь, а потом — попасть в кровь, и кровотоком их может отнести к сердцу. Или в мозг.
Похоже, он поверил ей, потому что лег на спину и вздохнул, адресуясь к высокому потолку:
— Черт с вами. Ой, извините, сестра. Просто я не думал, что это будут делать уже сегодня.
— Давайте вместе сосчитаем их. Давайте?
Они начали считать вслух, хором. Восемь. Брайони легонько толкнула летчика в грудь:
— Они выйдут легко. Лежите. Я постараюсь сделать все как можно быстрее. Если вам так будет легче, ухватитесь руками за спинку кровати.
Ноги раненого были напряжены и, когда она взяла в руку пинцет, задрожали.
— Не задерживайте дыхание. Постарайтесь расслабиться.
— Легко сказать — расслабиться! — хрипло хохотнул он.
Брайони подстраховывала правую руку левой. Было бы удобнее сесть на край кровати, но это считалось непрофессиональным и строго запрещалось. Когда она положила левую ладонь на невоспаленный участок ноги, больной поморщился. Она нашла самый маленький осколок на краю пораженного участка. Его выступающий наружу конец имел треугольную форму. Брайони ухватила его пинцетом, выдержала паузу, потом быстро и уверенно, но не дергая, удалила осколок.
— Мать твою! — не сдержал летчик вырвавшееся ругательство.
Слова, рикошетом отразившись от стен, повторились несколько раз. В палате по ту сторону ширмы не то чтобы все замерло, но стало явно тише. Брайони еще сжимала пинцетом окровавленный кусочек металла с острым концом длиной в три четверти дюйма, когда за ширмой послышались решительные шаги. Брайони бросила осколок в лоток. Сестра Драммонд чуть сдвинула край ширмы. Она совершенно спокойно взглянула на табличку с именем, прикрепленную к изножью кровати, оценила состояние раненого и, глядя ему прямо в глаза, тихо произнесла:
— Как вы посмели? Как вы посмели так выражаться в присутствии одной из моих сестер?
— Простите меня, сестра. Вырвалось.
Сестра Драммонд с презрением заглянула в лоток.
— По сравнению с ранами тех, кто поступил к нам за последние несколько часов, авиатехник Янг, ваши — пустяк. Можете считать, вам повезло. Так что извольте держаться мужественно и не позорить честь мундира. Продолжайте, сестра Толлис.
В тишине, последовавшей за уходом старшей сестры, Брайони весело сказала:
— Ну, продолжим? Осталось семь. Когда все будет позади, я принесу вам бренди.
Раненый вспотел, дрожал всем телом, костяшки пальцев, сжимавших спинку кровати, побелели, но он не проронил больше ни звука, пока она вынимала остальные осколки.
— Вы можете кричать, если хотите, — разрешила Брайони.
Но летчик вовсе не жаждал новой встречи с сестрой Драммонд, и Брайони его прекрасно понимала. Самый большой осколок она оставила напоследок. Его не удалось вытащить одним движением. Раненый выгнулся и, стиснув зубы, зашипел. Со второй попытки осколок вышел из раны на два дюйма. Окончательно вытащить его удалось только с третьей. Брайони подняла осколок повыше и показала летчику — окровавленный стилет длиной в четыре дюйма с зазубринами.
Раненый смотрел на него с изумлением.
— Промойте его, сестра. Я увезу его домой, — попросил он и, уткнувшись в подушку, заплакал. Вероятно, причиной слез была не только боль, но и произнесенное вслух слово «домой».
Отправившись за бренди, Брайони завернула в моечную, ее вырвало.
Потом она еще долго снимала старые повязки, мыла и бинтовала наименее серьезные раны, пока не поступило распоряжение, которое привело ее в ужас:
— Перебинтуйте лицо рядового Латимера.
Она уже пыталась покормить этого раненого из чайной ложки через то, что осталось от его рта, но пища проливалась мимо, и Брайони как могла старалась избавить его от унижения. Испытывая невыносимую боль от глотательных движений, он отталкивал ее руку. У него не было половины лица. Теперь Брайони боялась не столько того, что увидит, сняв бинты, сколько укоризненного взгляда его больших карих глаз: что же вы со мной сделали? Он общался с персоналом при помощи тихого мычания, идущего из глубины гортани как слабый стон досады.
— Мы вас скоро вылечим, — твердила ему Брайони, не в силах придумать ничего другого.
Вот и сейчас, приближаясь к его кровати с чистыми бинтами, она не нашла ничего лучше, кроме как оживленно воскликнуть:
— Привет, рядовой Латимер! Это снова я.
Он взглянул на нее, не выказав никаких признаков узнавания. Снимая зажим, с помощью которого повязка крепилась у него на макушке, Брайони сказала:
— Все будет хорошо. Вы выйдете отсюда через неделю-другую, вот увидите. Не всем, кто здесь лежит, мы можем это обещать.
Обычный прием: всегда найдется тот, кому еще хуже. Например, полчаса назад капитану из Восточносуррейского полка — того самого, куда записалось большинство парней из ее деревни, — провели множественную ампутацию. А некоторые раненые вообще умерли.
С помощью хирургических щипцов Брайони начала осторожно отдирать слой за слоем насквозь пропитанную кровью, задубевшую марлю, прикрывавшую страшную рану. Когда был снят последний слой, сходство с наглядным пособием по анатомии, манекеном, у которого половина лица была лишена кожи и мышц, оказалось весьма отдаленным. Ее взору предстала живая окровавленная развороченная плоть. Сквозь отсутствующую щеку были видны нижние и верхние задние коренные зубы и блестящий, неестественно длинный язык. А выше, там, куда она страшилась посмотреть, — мышцы, окружающие глазную впадину. Вид был слишком интимный, не предназначенный для разглядывания. Рядовой Латимер превратился в монстра и наверняка догадывался об этом. Была ли у него до войны любимая девушка? Сможет ли она и теперь любить его?
— Скоро мы вас вылечим, — снова солгала Брайони и поспешила закрыть рану чистыми марлевыми салфетками, пропитанными формалином. Когда она уже закрепляла зажимом бинты, он издал свое невразумительное мычание.
— Принести утку? — спросила она.
Он покачал головой и снова замычал.
— Вам неудобно лежать?
Снова не то.
— Хотите воды?
Кивок. От губ у него остался лишь крохотный уголок. Она вставила в него носик поильника и начала вливать воду. При каждом глотке раненый морщился, что, в свою очередь, вызывало фантомные боли отсутствующих мышц. Он страшно мучился, но, когда она убрала поильник, поднял руку и потянулся к ее запястью. Его все еще мучила жажда. А может, не столько жажда, сколько боль. Так продолжалось несколько минут — чтобы отвлечься от чудовищной боли, он просил пить.
Брайони посидела бы с ним, но у нее было столько дел: опытным сестрам постоянно требовалась помощь или какой-нибудь солдат просил, чтобы к нему подошли. Передохнуть удалось лишь тогда, когда отходившего от наркоза раненого вырвало прямо ей на фартук и пришлось идти за другим. В коридоре, взглянув в окно, она с удивлением увидела, что уже темно. С тех пор как они с Фионой вернулись из парка, минуло пять часов. Стоя в бельевой, Брайони завязывала тесемки чистого фартука, и тут вошла сестра Драммонд. Трудно было понять, что именно изменилось — сестра вела себя по-прежнему отстраненно-спокойно и распоряжения отдавала непререкаемым тоном, но за щитом самодисциплины под воздействием увиденных бед проглянуло понимание.
