Джоанн Харрис - Леденцовые туфельки
Да, у меня в портфеле действительно была бутылка водки, сказала я. Я сама ее купила — хоть и против своего желания — по настойчивой просьбе Скотта Маккензи. У Скотта были большие планы, связанные с дискотекой; он предложил принести и кое-что еще, чтобы (как он выразился) немного оживить вечеринку. Я догадалась, что он имеет в виду наркотики и алкоголь, а потому решила на вечер вообще не ходить: у меня планы Скотта ни малейшего энтузиазма не вызывали.
Я, конечно, понимала, что поступаю неправильно, призналась я; мне следовало раньше все рассказать, но я боялась. После той истории с ракетой и пожаром я все время боялась, что они устроят еще какую-нибудь гадость, а потому уступила и согласилась купить им эту бутылку.
Но видимо, что-то у них пошло наперекосяк. Вообще-то Скотт не слишком разбирается в наркотиках, сказала я, и, наверное, просто переборщил с дозой. Я рыдала крокодиловыми слезами, излагая все это офицеру полиции; потом честно выслушала его лекцию, изобразила радость по случаю того, что избегла наказания, и пообещала никогда больше не участвовать ни в чем подобном.
Это был отличный спектакль, и он полностью убедил полицейских. Зато моя мать по-прежнему сильно сомневалась в моей невиновности. А уж когда она обнаружила деревянных куколок, то от сомнений у нее не осталось и следа; уж она-то прекрасно знала свойства тех веществ, которыми торговала, и сразу догадалась, чьих рук это дело.
Я, разумеется, все отрицала. А она, разумеется, мне не верила.
«Люди же умереть могли!» — все повторяла она. Можно подумать, я этого вовсе и не хотела! Да после того, что они сделали, мне было абсолютно наплевать, умрут они или выживут! Тогда мать заговорила уже о том, что самой ей со мной не справиться, ей необходима помощь — возможно, подросткового психолога, — чтобы я научилась всегда советоваться со взрослыми, и как-то управлять своим гневом, и так далее…
— Мне вообще не следовало брать тебя в прошлом году в Мехико! — заявила она. — Ведь до этого все у тебя шло хорошо — ты была такой послушной, милой девочкой…
Вот придурочная, думала я. Глупая курица! Верит каждому встречному на слово, а теперь ей еще и в голову втемяшилось, будто ее «послушная, милая девочка», которую она «зря взяла с собой» в Мехико на Día de los Muertos, попала под влияние некоей злой силы, которая и изменила ее до неузнаваемости, сделав способной совершать любые самые ужасные поступки.
— Это все та черная пиньята, — кудахтала она. — Что же там было внутри? Что?
И тут у нее началась самая настоящая истерика, и я почти перестала ее понимать.
Я эту черную пиньяту и не помнила вовсе — это было так давно, а кроме того, во время карнавала там было столько разных пиньят! Да и что там могло быть внутри? Ну, сласти, наверное, какие-то, всякие мелкие игрушки, амулетики, черепа из сахара — все то, что обычно и кладут в пиньяту, празднуя День мертвых.
Нельзя же предполагать, что там могло быть нечто иное — что какой-нибудь дух или бог (может, даже сама Санта Муэрте, старая жадная Миктекасиуатль, владычица подземного мира) проник в меня во время этой мексиканской поездки?..
И я сказала матери: если кому-то и нужна помощь психолога, так это тем, кто выдумал все эти сказки! Но она настаивала на своем; она даже осмелилась заявить, что у меня «неустойчивая психика», и все цитировала кредо своей дельфиньей секты, а под конец сказала, что если я не признаюсь честно в том, что сотворила, то выбора у нее не останется…
Это в итоге все и решило. В ту же ночь я собрала кое-какие вещи и отправилась в путь, чтобы уже никогда не вернуться назад. С собой я прихватила два паспорта, материн и свой, немного одежды, небольшую сумму наличными, а также кредитные карточки матери, ее чековую книжку и ключи от магазина. Можете назвать меня сентиментальной, но я также взяла на память ее сережку — крошечные серебряные туфельки — и прицепила к своему браслету в качестве амулета. С тех пор там прибавилось немало всяких висюлек. Каждая из них — это своего рода трофей, свидетельство того, сколько жизней уже собрано в моей коллекции и сколькими из них я воспользовалась, желая обогатить свою собственную жизнь. Но началось это действительно так. С одной-единственной пары крошечных серебряных туфелек.
Собравшись, я тихонько спустилась вниз, запалила парочку шутих, купленных заранее, и бросила их за ящики с книгами, а сама осторожно выбралась наружу.
Я ни разу не оглянулась. Да и зачем? Мать всегда спала как убитая, а кроме того, изрядная доза валерианы и дикого лука, которую я предусмотрительно подлила ей в чай, могла бы, наверное, успокоить и самого беспокойного из тех, кто страдает бессонницей. Сперва подозрение падет, разумеется, на Скотта и его приятелей — их будут считать виновниками поджога по крайней мере до тех пор, пока не подтвердится, что я исчезла из города, — но к этому времени я наверняка буду уже далеко за морями.
Рассказывая Анук эту историю, я, разумеется, многое смягчила; опустила, например, подробности, связанные с началом моей коллекции амулетов, с черной пиньятой и с устроенным мною огненным прощанием с родным домом. В целом картинка получилась довольно трогательная: я предстала в образе одинокой девочки, которую никто не понимал, у которой не было друзей и она была вынуждена скитаться по улицам Парижа, мучимая угрызениями совести и целые ночи проводя без сна. Я сказала ей, что выжила только за счет магии и собственной сообразительности.
— Мне приходилось быть стойкой и упорной, Анук. И мужественной. А это так тяжело — в шестнадцать лет, когда ты совершенно одинока! Но я все же умудрялась как-то жить и заботиться о себе. И со временем поняла: существуют две силы, способные нас вести. Или два ветра, если угодно, дующие в противоположных направлениях. Один несет тебя к тому, чего ты хочешь. Другой гонит тебя от того, чего ты боишься. И необычные люди, такие как мы, должны выбирать. Оседлать ветер или позволить ему оседлать тебя.
И теперь, когда пиньята уже треснула, уже готова была раскрыться и щедро излить свои дары на тех, кто остался ей верен, впереди замаячил тот приз, которого я и ждала, тот выигрышный билет, где обозначена не одна жизнь, а две…
— И что же выберешь ты, Нану? — спрашиваю я. — Страх или страсть? Хуракан или Эекатль? Ветер-Разрушитель или Ветер Перемен?
Она внимательно смотрит на меня своими сине-серыми глазищами, которые напоминают край грозовой тучи, готовой вот-вот разразиться страшнейшей бурей. В Дымящемся Зеркале я вижу, как беспорядочно мечутся цвета ее ауры — хитросплетение пурпурных и голубых тонов.
Вижу я и еще кое-что. В мыслях ее царит некий образ, почти икона, запечатленный с такой точностью, которая неподвластна ораторскому искусству одиннадцатилетней девочки. Этот образ возникает передо мной на какую-то долю секунды, но и этого мне вполне достаточно. Это вертеп с площади Тертр. Мать, отец и колыбель с младенцем.
Но в версии Анук мать одета в красное платье, а у отца шевелюра пламенеет почти как это платье…
Ага, наконец-то я начинаю понимать! Вот почему Анук так мечтает об этом празднике, вот почему без конца возится с деревянными куколками, расставляя и переставляя их вокруг и внутри святочного домика с такой любовью и вниманием, словно все они настоящие…
Вот, например, Тьерри, помещенный ею за пределами домика, не играет вообще никакой роли в этом странном спектакле. Гости в настоящем вертепе — это волхвы, пастухи и ангелы, а здесь — Нико, Алиса, мадам Люзерон, Жан-Луи, Пополь и мадам Пино; они выполняют как бы функцию греческого хора, поддерживая и ободряя главных героев. В центральную же группу персонажей входят Анук, Розетт, Ру, Вианн…
Что же она сказала мне тогда, в самый первый раз, когда мы встретились с ней у магазина?
Кто умер? Вианн Роше.
Я восприняла это как некую шутку, как детскую попытку спровоцировать меня. Но теперь, гораздо лучше зная Анук, я начинаю понимать, сколь серьезным может оказаться смысл некоторых, как бы невзначай брошенных ею слов. Ведь тот старый священник и та дама — социальный работник — были не единственными, кто пострадал от несчастного случая четыре года назад, когда декабрьский ветер сломал огромную ветку. Наверняка в тот день умерли и Вианн Роше с дочерью Анук; а теперь Анук хочет вернуть их обратно…
До чего же мы с тобой похожи, Нану!
Видите ли, мне тоже нужна другая жизнь. Франсуаза Лавери все еще преследует меня. Сегодня в местной газете опять опубликована ее фотография и сообщается, что данная особа выступает также под именами Мерседес Демуан и Эммы Виндзор, не считая множества других вымышленных имен; там же опубликованы и еще два довольно нечетких снимка, взятые, видимо, из полицейских архивов. Так что, Анни, оказывается, и меня преследуют Благочестивые; они хоть и медлительны, зато весьма упорны и ни за что не сойдут со своего пути; и это преследование меня уже не просто раздражает, а почти пугает.
