Марина Степнова - Женщины Лазаря
Конечно, были еще пестики и тычинки, собачки и кошечки, парочки, обжимающиеся по скамейкам, Ритка Комова, бросившая училище по молодому шалому залету, плывущая под партами страница, вырванная из какой-то медицинской книжки, с черно-белым рисунком и устрашающей надписью — пенис в разрезе… Посмотри и передай дальше. Лидочка посмотрела и передала. На этом ее сексуальное воспитание завершилось.
Правда, когда начались занятия по дуэтному танцу, выяснилось, что отношения можно иметь еще и с партнером. Вдвоем было проще сражаться за место в репертуаре, вдвоем было удобнее репетировать, в конце концов, партнер был свой, и можно было не тратить время на объяснения, почему нельзя заводить детей и как размять забитую мышцу. Те, кому по страхолюдности не светили сапоги цвета лосося, и самые упертые фанатички выбирали партнеров. Но человеческого в таких парах тоже не было ничего или почти ничего. Это были браки по производственной необходимости. После того как два худых взмокших подростка несколько часов подряд отрабатывали подъем на руку партнера или подбрасывание ученицы в позе рыбки с поворотом, о романтических чувствах можно было не беспокоиться. Травмы, падения, дурные запахи, пот, слюна, сорванное дыхание, скользкие чужие руки, равнодушно ощупывающие твое тело, — после этого оказаться в одной постели можно было только по великой пьяни. Или от великой тоски.
Лидочка поняла это, как только обзавелась собственным партнером — Леней Беляевым, бледным, упрямым мальчиком, помешанном на балете и собственной заднице. Он часами изнурял себя упражнениями, добиваясь какого-то особого ягодичного изгиба, и, даже поднимая Лидочку на вытянутой, мелко дрожащей от напряжения руке, исхитрялся скосить глаза так, чтобы видеть в зеркальных стенах собственный зад. Его прикосновения, холодные и липковатые, как манная каша, не вызывали у Лидочки ничего — даже отвращения. Роняет редко — и на том спасибо.
С Витковским все было по-другому. Его Лидочка ощущала всем телом даже на расстоянии — и это было чудесное, яркое, нервное чувство, больше всего похожее на боль от ожога.
Это было настоящее. Это была любовь.
К исходу осени Лидочка похудела так, что стало заметно даже в хореографическом училище, но никто и не подумал волноваться — все списали на «Жизель», премьеру которой назначили наконец-то на конец января, так что Лидочке кроме основных занятий и репетиций назначили еще и дополнительные занятия в мужском классе. Уланова, небось, не дура была, когда с мужиками репетировала, потому — прыгай, Линдт, прыгай, распорядилась Большая Нинель. Без великого баллона нет великой балерины. Лидочка послушно прыгала, едва замечая гравитацию и легко обставляя самых прыгучих и длинноногих парней. Еще час после занятий. Еще. Пустой зал, перекидное жете, перекидное, перекидное! Ап! Ап! Ап! Она, страшно стукнув пуантами, прыгнула последний раз и без сил повисла на станке, расслабляя натруженные гудящие мышцы и чувствуя, как стекает между лопатками струйка прохладного пота.
— Круто, — сказал кто-то позади с неподдельным восхищением. — В жизни не видал, чтоб девчонки так прыгали.
Лидочка обернулась.
В дверях стоял Витковский, темноволосый, легкий, в распахнутой на груди рубашке — в белой, девочки. Сегодня — в белой.
— Тебя ведь Лида зовут, да?
Лидочка кивнула.
— Слушай, а у вас тут кофе пьют? В Энске вашем?
Лидочка кивнула еще раз, и Витковский засмеялся.
— Мне говорили, что ты немая, — сказал он весело. — Но я думал — врут. Слушай, покажи мне хоть одну приличную кофейню, а? С Москвы капучино не пил, прям не поверишь — ломки уже начинаются. Покажешь?
Лидочка кивнула в третий раз, и теперь они засмеялись оба, как дети, подталкивая друг друга взглядами, неудержимо, взахлеб.
Через неделю о том, что Витковский и Линдт начали встречаться, знали все.
Лидочке даже не завидовали — просто смирились, что кесаревне в очередной раз досталось кесарево. Как будто она мало пахала вместе со всеми, наравне со всеми, больше их всех. Как будто не было этой бесконечной осени, чуть было не сожравшей ее без остатка, вместе с ее любовью, никем не замеченной, неоплаченной, немой. Сама Лидочка, в отличие от прочих, так и не решалась поверить собственному счастью, словно во сне, когда летишь — летишь ведь! — но совершенно точно знаешь, что это неправда. Просто не может быть правдой. Не имеет права.
Они много гуляли вместе — по тем же улицам и перекресткам, по которым бродила когда-то молоденькая Галочка Баталова, держа за руку своего прекрасного сказочного принца, так что, хорошенько приглядевшись, все еще можно было увидеть то там, то тут слабо светящиеся отпечатки их бестолковых следов, но Лидочка, без остатка поглощенная Витковским, ничего, ничего не замечала. Глаза у него оказались синие. Синие-синие, невероятного, почти ненатурального оттенка, похожего на тот, что возникает в стакане с водой, в котором только что быстро прополоскали запачканную ультрамарином колонковую кисточку. Пронзительный энский холод то и дело загонял Лидочку с Витковским то в одну кафешку, то в другую, и в искусственной полутьме, освещенные общим огоньком на двоих раскуренной сигареты, они подолгу разговаривали, вернее, разговаривал Витковский — к тихой радости Лидочки, о себе, только о себе.
Она питалась этими рассказами, как дети питаются впервые услышанной сказкой, совсем еще новенькой, по-настоящему волшебной, в которой за каждым поворотом сюжета, за каждой паузой, которую рассказчик делал, чтобы перевести дыхание, вставал дивный, неизведанный мир, впечатывающийся, кажется, сразу в самое сердце. Оказывается, россказни про папу-дипломата, как и положено легендам, не столько приукрашали, сколько искажали чудесную действительность.
Витковский и впрямь перевелся в Энск из Москвы — случай в училище не то чтобы неслыханный, но и не уникальный. Три самых авторитетных хореографических школы страны — питерская Вагановка, московский МГАХ и Энск — ревниво следили за успехами друг друга и время от времени обменивались то скандалами, то педагогами, то учениками. Но выпускники вроде Алексея Витковского все-таки обычно стремились в Москву, а не из Москвы — поближе к заветному Большому театру, этой Мекке балетного мира, славной своими мизерными окладами, зверскими обрядами и классическим репертуаром, в котором десятилетиями не менялось ничего — ни примы, ни па, ни аплодисменты, ни свиные рыла государственных деятелей в царской ложе.
Однако Алексей Витковский бросил все эти заманчивые своды и перспективы и прибыл заканчивать свое балетно-хореографическое образование именно в Энск — в училище говорили, что вслед за отцом, крупным функционером, которого правящая в ту пору партия под названием «Наш дом — Россия» кинула грудью на дальние рубежи Родины, чтобы укрепить веру провинциального электората в «рыночные реформы и здоровый консерватизм». В реальности отец Витковского, сильно пьющий холерик и бывший секретарь одного из московских райкомов, так задолбал всех своими запоями и выкрутасами, что его попросту сослали с глаз долой и куда подальше.
Витковский, ничуть не стесняясь, рассказывал об этом с простодушной прямотой набалованного ребенка, уверенного, что ему простят любой скверный проступок, пусть даже совершенный родителями и потому особенно непоправимый.
А мама? Лидочка вскидывала огромные, переливающиеся сочувствием глаза. Витковский беспечно пожимал крепкими плечами — матери он не помнил, не то бросила их, не то умерла, пьяные истории отца отличались одна от другой, неизменными оставались лишь хриплые ненатуральные рыдания да лужицы остро воняющей блевотины, отмечающие путь партийного функционера к собственной спальне. Он был, кстати, неплохим отцом и, несмотря на ненависть ко всему балетному, предпочел добровольно отправиться не в солнечный Краснодар, а туда, где его сын мог продолжить свое идиотское образование.
— Ты, наверно, очень скучаешь? — тихо спрашивала Лидочка, имея в виду таинственно исчезнувшую мать любимого и переживая его сиротство в тысячу раз острее своего, давнего и привычного, как вывих, и Витковский невпопад соглашался — да, без Москвы погано, тут у вас, уж прости, такая жопа мира, что хоть давись. Он одним глотком допивал кофейную бурду, замаравшую дно чашки, и щегольским щелчком подзывал скучающего официанта.
— Отогрелась? — спрашивал он у Лидочки. — Еще что-нибудь хочешь, нет? Ну, тогда я в сортир, и погнали дальше.
Официант, волоча ноги, добирался наконец до их столика и, насмешливо ухмыляясь, наблюдал, как Лидочка с нежным, жадным обожанием глядя в удаляющуюся спину Витковского, слепой неловкой рукой лезет в сумочку за кошельком. Она всегда платила за них двоих в кафешках — и ни разу этого не заметила, как ни разу не заметила ни нагловатого, развязного тона, ни того, что Витковский, в сущности, ни разу не спросил ее ни о чем, что было бы связано с ней самой или с их совместным будущим, да он даже не дотронулся до нее ни разу, хотя Лидочка, с замирающим обнаженным сердцем, каждую минуту ждала поцелуя.
