Арнольд Цвейг - Радуга

Один из рабочих швырнул лопату и отер пот с лица. Генри подошел к нему, скинул плащ и, словно обращаясь к усталому товарищу в окопах, сказал: «Пусти-ка меня, сейчас моя очередь». Рабочий посмотрел на него с удивлением, отрывисто засмеялся, раскашлялся и отошел в тень.

Генри с размаху всадил лопату в землю. И все мускулы его тела сразу откликнулись на это движение. Он копал и думал, что будет зорко следить за всеми махинациями хитроумных дипломатов, этих соглашателей и правдоскрывателей, следить так же внимательно и настороженно, как следит сейчас за этой перекопанной землей — уж не залег ли за ней невидимый враг?

Пусть себе ухмыляется противогаз на каминной полке, Генри разбудили не зря — он будет действовать во имя добра, во имя жизни.

Бьет двенадцать! Что ж, можно вернуться домой и поспать.

Фантастическая симфония

ариж 1933 года. Могила Неизвестного солдата под Триумфальной аркой. Пятнадцатилетний юноша кладет перед вечным огнем букет фиалок:

— Отец, в Германии к власти пришел Гитлер. Это означает реванш. Итак, ты погиб напрасно. А что делать мне? Продолжать работу и стать хорошим музыкантом во славу Франции? Хорошо. Благодарю тебя, отец.

1939 год. К молодому Гарольду Бретону, упражняющемуся в игре на альте, приходит друг. На столе у Бретона несколько книг: собрание сочинений Гектора Берлиоза, листы рукописи и портативная пишущая машинка, в нее вставлена наполовину исписанная страница. Музыкант в очках; на его молодом, худощавом лице печать зрелой мысли.

— Как ты прошел призывную комиссию, Гарольд? — спрашивает друг.

— Мне дали отсрочку, во всяком случае на некоторое время, — отвечает Гарольд. — Я слишком близорук.

— А я, — говорит друг, — в ближайшие дни отправляюсь в свою часть на линию Мажино. Странную войну мы ведем — и мы и англичане. Бросаем листовки вместо бомб.

— Так, значит, лучше, что я остаюсь.

— Пока — может быть. А кто будет тебе аккомпанировать?

— Доктор Шмальфельд, тот эмигрант, которому мы сдали бывший кабинет отца.

— Да, он порядочный человек, твой доктор Шмальфельд; будем надеяться, что нам ничего не грозит и что боши не обойдут линию Мажино.

Но боши обходят линию Мажино. Немецкие моторизованные колонны прорывают бельгийскую границу. Париж капитулирует. На Эйфелевой башне развевается флаг со свастикой. Растерянный Гарольд Бретон снова приходит на могилу Неизвестного солдата.

— Послушай, отец. Правительство уже давно засадило в лагеря политических эмигрантов и раньше всех — немецких евреев. Пускай бы только это. Но теперь оно выдает эмигрантов палачам, на расправу гестапо. Оно опозорило все великое, все, что мы чтим с тысяча семьсот восемьдесят девятого года. Я не могу больше играть на альте и писать новое либретто к Фантастической симфонии. Лондон борется, Москва борется, американцы, как и в тысяча девятьсот девятнадцатом, придут к нам на помощь. Разреши мне, отец — я уйду в «маки». — Случайный порыв ветра раздувает пламя ярче. — Спасибо, отец.

Дома Гарольд вешает свой альт на степу под портретом композитора Гектора Берлиоза.

В пустыне, во впадине между двумя песчаными холмами, лежит солдат Гарольд Бретон, наспех перевязанный; возле Бретона на коленях — его товарищ Шарль Видо.

— Держись, дружище, ночью мы перенесем тебя в казематы. Бир эль Хаким выстоит.

Кивнув, раненый приоткрывает глаза:

— Воды!

— Не знаю, можно ли тебе пить, ведь у тебя в животе три пули. Ну, да что там, все-таки будет легче, — Шарль дает ему ковшик с несколькими глотками воды. С гребня холма доносятся крики:

— Эй, сержант, боши зашевелились.

— Огонь! — командует Шарль.

Под короткими пулеметными очередями Шарль бежит обратно к своим. Раненый открывает глаза, прислушивается, опускает веки. Видно, что он впал в полузабытье. Тарахтенье пулемета походит на стук пишущей машинки.

Посередине вложенной страницы мы различаем слова: «…произведение Гектора Берлиоза приобретает новый смысл»… Снова стук машинки… Мы видим пальцы на клавишах рояля; ритмически, очень акцентирование звучит основная тема Фантастической симфонии Берлиоза.

В человеке, который сидит к нам спиной и пишет на машинке, мы узнаем Гарольда Бретона — студента консерватории. И в то же время перед нами раненый Гарольд Бретон в пустыне, изможденный, но с энергичным лицом; он видит себя в Париже, перед ним на столе партитура Фантастической симфонии и его альт. Из портрета на стене выступает Гектор Берлиоз в костюме пятидесятых годов прошлого века; Берлиоз подходит к письменному столу.

— Я рад, что вы относитесь ко мне так серьезно, господин Бретон; хорошо, если бы мои современники поступали так же.

— О маэстро, не согласились бы вы помочь мне? Какая же, черт возьми, основная тема Фантастической симфонии?

Выражение печали на лице Гектора Берлиоза становится еще более явственным; он кладет руку на плечо юноши:

— При жизни я и сам не знал этого, но с тех пор у меня хватало времени дли размышлений. Знайте, что лишь только начинает звучать эта тема, передо мной возникает образ моей матери, молодой и красивой, в белом платье, матери, которая прокляла меня, когда я отправился в Париж в консерваторию, связался с оперой и с театром, с его блеском и мишурой, с его земными и чувственными радостями. Моя мать была примером того, до чего может довести людей благочестие. Представьте себе, что должен испытывать сын, который, несмотря ни на что, любит свою мать, но все же идет своей дорогой и отдается любимому делу. И ему приходится переступить через такое препятствие, как сопротивление собственной матери. Вообразите себе меня: еще совсем юный, я стою в ее комнате, вернее, на пороге комнаты, не осмеливаясь войти. А мать выкрикивает роковые слова: «Если ты свяжешься с театром, будь проклят!»

Раненый видит руки на клавишах рояля и слышит, как в такт пулеметной очереди звучит трагическая тема, которая в партитуре названа «Шествие на казнь».

Затемнение. Подъезжает санитарная машина, такая, какие используют в пустыне. Два санитара подкладывают под Бретона носилки и вносят его в машину. Пока заводится мотор и гусеницы тягача начинают продвигаться вперед, внутренность кареты превращается в маленькую, очень элегантную столовую в Париже, обставленную в стиле Второй империи. На званом обеде среди прочих гостей присутствуют тайный советник министерства барон Брак и писатель Эрнест Легуве. Весна 1863 года. Франция наслаждается мирной жизнью и роскошью, и на лице барона Брака — он правая рука министра изящных искусств — сияет радостная улыбка. Советник оживленно и дружески беседует с писателем. Новая пьеса Легуве имела успех, и тайный советник говорит, что если она понравится императору, его величеству Наполеону III, драматургу обеспечен орден Почетного легиона. Легуве с аппетитом ест вкусные блюда и радуется обещанной награде. Правда, говорит он советнику, еще гораздо большую радость доставило бы ему известие, что эти почести оказаны его другу Гектору Берлиозу.

— Берлиоз, бесспорно, самый крупный композитор Франции; он одинок, болен и давным-давно уже заслужил, чтобы отечество заметило его.

Но советник, подняв брови, нерешительно поглаживает усы и бородку.

— Его величество не любит современной музыки, а наша обворожительная императрица скучает, слушая ее; и потом, не обижайтесь, но ваш друг Берлиоз занимается просто-напросто революцией в музыке, мы никак не можем это поощрять.

— О, но ведь только в музыке, — говорит огорченный Легуве. — В жизни он просто больной человек, и за границей его считают самым ярким представителем французского искусства.

Однако советник переводит разговор на другую тему:

— Расскажите лучше, как поживает Дюма. Не уединился ли он снова у себя в Вилье-Коттере? Как он относится к успехам своего сына? Давайте выпьем за процветание французского театра!

Собеседники чокаются. Легуве, стараясь скрыть разочарование, закуривает сигару.

— Нет, дорогой друг, — говорит писатель, — когда-нибудь я еще вернусь к нашему разговору о Берлиозе. Этой сигарой я обязан его сыну, капитану одного из наших кораблей. Он привез ее мне из Гаваны. Гектор не только прекрасный музыкант, но и прекрасный отец. Заботясь о сыне, он старается загладить все дурное, что причинил когда-то ему, Гектору, его отец. Завтра я надеюсь повидаться с Берлиозом. Всю жизнь он работал гораздо больше, чем позволяло его здоровье.

— Какой сыр мы закажем на десерт? — равнодушно спрашивает тайный советник. — Давайте не говорить больше о музыке. Нации, столь великие в политике, как мы, не очень-то разбираются в музыке. Это доказал пример римлян и англичан. Музыка — утешение слабых народов, например итальянцев, немцев. Как поживает ваша супруга? Что поделывают ваши дети?