Агония Иванова - Проощание с детством
— Да нет же! — перебила она, — я люблю тебя, люблю! Я поняла это только тогда, когда потеряла тебя… Почему, почему чтобы осознать ценность того, что есть у тебя, нужно потерять это!? Но милосердный Бог вернул тебя мне… дал мне шанс. И я не упущу его, не упущу! Я была такой идиоткой… Прости меня… если это возможно… — ей вдруг стало холодно и страшно, она поспешно встала и отошла к двери, на безопасное расстояние.
— Глупая девочка, — грустно рассмеялся Валентин и сказал совершенно серьезно, ничуть не дрогнувшим голосом, — да если это так, то я буду тебе обузой. Вечным камнем на твоей шее. Я уже не тот человек. Будет лучше, если ты уйдешь. Понимаешь?
— Нет, — покачала головой Лариса, — я люблю тебя. Ты нужен мне любым… — она отошла к окну, чтобы скрыть свои слезы, отодвинула в сторону легкие занавески и стала смотреть на вечный дождь, отражавшийся в ее серых, как это небо, глазах. — Я оплакивала тебя… Я не хочу больше жить без тебя… Когда, когда тебя выпустят отсюда? — нетерпеливо спросила она.
— Когда «состояние станет стабильным», — мрачно откликнулся мужчина. Лариса вздохнула. Все это было так ужасно и так удивительно одновременно, что никак не умещалось в ее сознании. Голова кружилась.
— Ты все еще хочешь умереть? — сдавленно прошептала она, охрипшим от слез голосом.
— Нет.
Некоторое время в палате царила тишина, нарушаемая только гулом нарастающего ливня. Лариса слышала свое собственное дыхание и стук сердца — оглушающий, частый, со сбитым ритмом, искаженным аритмией.
— Позволь мне рассказать тебе одну притчу, — попросила она, осторожно приблизилась к Валентину сзади и положила ладони ему на плечи, словно проверяя, не растает ли он, как сон. Сердце защемило от родного тепла его тела, которое она ощутила через ткань больничной пижамы.
Валентин заторможено кивнул, накрыл ее руки своими.
— Однажды к Будде, отдыхавшему со своими учениками в тени деревьев подошла куртизанка. Увидев прекрасное лицо учителя, исполненное мудростью и красотой, куртизанка полюбила Будду, распахнула свои объятия и призналась ему в любви. Будда ответил ей, что любит ее тоже, но попросил ее не притрагиваться к нему. Сейчас. Этот ответ очень удивил учеников Будды, принесших обед безбрачия, — Лариса перевела дух и продолжила, — куртизанка тоже была удивлена. «Ты называешь меня любимой, но просишь не притрагиваться к тебе» — изумилась она, на что Будда сказал: «Время еще не пришло. Я хочу проверить свою любовь»…
Девушка замолчала и прикрыла глаза. Сквозь каждую клеточку ее тела проходило напряжение, как будто она не рассказывала историю, а шла по самому краю перрона, рискуя сорваться под приближающийся поезд.
— Прошло некоторое время, — тихо стала говорить дальше она, — посреди одной из своих медитаций, Будда вдруг остановился и воскликнул: «Меня зовет любимая женщина, теперь я действительно нужен ей». Ученики пошли за ним к тому дереву, где когда-то они впервые увидели ту куртизанку. Эта женщина была там, она лежала неподвижно и тело ее, некогда прекрасное, покрывали язвы. Будда поднял куртизанку на руки, чтобы отнести в больницу и сказал ей: «любимая, я пришел, чтобы проверить свою любовь, исполнить обещание. Я ждал возможности доказать свою истинную любовь очень долго, ибо я люблю тебя и тогда, когда всякий другой побрезгует прикоснуться к тебе», — последние ее слова повисли в воздухе, одинокие, неприкаянные, подхваченные промозглым холодным ветром, сквозившем через щели оконной рамы. Ей хотелось добавить что-нибудь еще, но она понимала, что что бы она не сказала сейчас — это будет лишним.
Так они и молчали, слушая дождь.
Дима собирал разбросанные по полу игрушки младшего брата, задумчиво вертел в руках и клал обратно в корзинку, где они хранились. Арсенал у Васьки был весьма бедный и преимущественно достался он ему от Димы, но и этим мальчик всегда был доволен. Он рос таким же тихим и покорным, как мать, придавленный гнетом суровой бабушки, за все шалости, дававшей по рукам.
В пальцах Димы оказалась маленькая деревянная машинка с колесиками из черной резины, потемневшая от времени и потрескавшаяся. Самая любимая из всех его игрушек. Ведь именно эту машинку ему подарил папа! Так трогательно, так светло, он еще мальчишкой берег ее, обожал больше всех других ребенок и без конца с гордостью повторял «это его подарок, папин подарок…».
Диме стало грустно. У него не осталось совершенно никаких воспоминаний об отце, кроме этого крошечного смешного предмета, который уже и ему-то по-хорошему не принадлежал. Машинка… Какая глупость! Это куда больше, чем просто безделушка… Это волшебное, забытое слово папа, его любовь, его забота…
Дима слышал, что у его одноклассника Бельского, которого он всегда ненавидел и считал безнадежным ботаником умер отец и его антипатия к этому человеку ослабла, они стали товарищами по несчастью. У большинства друзей Димы были неполноценные семьи, но они проклинали своих пьющих или бросивших их, недостающих родителей. Дима же до сих пор скучал по отцу, верил, что будь он жив, его судьба сложилась бы иначе. Мать бы не чахла на глазах, бабушка бы не грызла ее так сильно по любому поводу, и он… он бы был бы другим. Он старался бы быть хорошим ребенком, чтобы радовать маму и папу. Он бы не принимал на себя чужую вину, которую на него вешал Коля, вертевший им, как ему хотелось.
Так вышло, что Дима был из числа тех людей, которые комфортно чувствовали себя только придавленные чьим-то каблуком. Он не был совершенно готов к жизни, совершенно не смыслил того, как будет решать взрослые проблемы, которые рано или поздно встанут перед ним. Грозная бабушка с ее упреками не всегда будет рядом. Насмешливый Коля не всегда будет рядом. Он уже исчез из Диминой жизни. С момента его отчисления из школы, они практически не общались, им не о чем было говорить. Ничего более не связывало их, хотя раньше у них было столько общего!
Дима бегло огляделся, словно кто-то может застукать его за этим неблагородным делом, и положил машинку в карман куртки, которую он и не потрудился снять.
Игрушки были собраны. Посуду он помыл. Хватить его никто не будет, но, может быть, недовольство бабушки вечером, когда она вернется со своей нехитрой работы, будет меньше. Может, она будет говорить на пол тона тише и не будет проклинать его. Может быть.
Квартира была такой пустой и неуютной, не смотря на чистоту и порядок, которые они исступленно пытались поддерживать здесь. Чего-то не хватало. Дима собирался и все пытался понять чего. Нет, он в таких вещах ничего не смыслил, не разбирался. В чем он вообще разбирался? Он не знал. Ничего не знал. Маленький человек. Куда ему до высоких идеалов!
На улице он вдруг вспомнил, что забыл зонт. Некоторое время парень постоял под дождем, а потом плюнул и пошел так. Капли ползли по лицу, забирались под тонкую ткань куртки, а он все думал о том, почему квартира такая пустая, думал об отце, перебирая в памяти немногочисленные воспоминания.
На краю пустыря росло высокое, давно уже мертвое дерево, который никто не удосуживался спилить. Дима без труда залез на одну из веток и стал делать свое черное дело, дело, которое он задумал. Все необходимое он принес с собой.
Город тонул в серой дымке, как будто окутанный смогом горящей травы. Это лето, должно быть, будет очень жаркое.
Дима намотал веревку на руку, дернул, проверяя насколько она крепкая и устроился поудобнее, наблюдая за тоскливым, но таким родным пейзажем, в котором ничего не менялось. Как на картинке. А есть ли такие картины? Ему казалось, что все произведения искусства должны быть яркими, запоминающимися… зачем кому-то рисовать такие серые бесцветные города, в которых солнце выходит только по праздникам? Зачем кому-то вообще знать о них? В произведениях искусства он тоже совсем не разбирался. Он не знал, какими должны быть они, чтобы быть по-настоящему ценными.
Он не знал, как он будет делать то, что собирался и как правильно вести себя в такой ситуации. Откуда-то он слышал, что полагается оставлять записку, чтобы кто-то ее потом прочитал и понял, почему он сделал это. А он и объяснить то не мог, зачем он это сделал и почему. Просто знал: так надо.
А написать? Он бы коряво, с ошибками, написал бы «Вам всем так будет лучше. Мама не плачь, бабушка — не кричи…» К кому бы он обратился еще? Да не к кому… Всем остальным плевать. К учителям, которые считали его воплощением мирового зла? К Коле? К одноклассникам, которые побаивались его из-за дурной репутации, сложившейся за годы? К некой девочке Анечке, из седьмого класса, которая ему всегда нравилась? Он то и чувства свои не знал, как проявлять, кроме как подергать ее за косички или кинуть ей пиявку, выловленную из пруда, в портфель. Пиявка — это хорошо, а это правильно, а обращение в глупом, прощальном письме — нет. Плохо он это придумал. Да и потом, он был такой неграмотный, что читая это его письмо, все бы потешились бы на славу, а ему этого не хотелось, хотя он частенько веселил окружающих своими выходками и дурацкими шуточками. Просто это не шутка. Просто сейчас все серьезно.
