Владимир Корнев - Нео-Буратино
На Себастьяни глядела голубоглазая красавица лет двадцати. Он не верил своим глазам: годы сделали властительницу мужских сердец еще моложе и прекрасней. «Господи, да ведь это ее дочь!» — решил было генерал, но его vis-a-vis заговорила сама:
— А, вот наконец ты и пришел. Долго же мне пришлось ждать, однако дождалась. Да ты, я вижу, несколько удивлен? Ожидал увидеть мерзкую старушонку, а перед тобой молодая, прелестная дама. Да, здесь ты ошибся, дорогой, — и почему вы, мужчины, всегда считаете женщин глупее себя? Кто вас в этом убедил? Не правда ли, я стала еще обворожительней, еще неотразимее? Пойми ты это вовремя, как мы были бы счастливы! За эти годы я загубила души многих мужчин: они, как доверчивые мотыльки на огонь, летели в сети моей красоты: ты знаешь, мне не составит труда сделать любого мужчину своим безропотным слугой — упиваясь властью, я с наслаждением нанизывала новые и новые сердца на розовые шипы, а все из-за того, что ты когда-то отверг мои чувства… Только однажды я испытала чувство жалости — ведя на смерть твоего сына, но, увы, я не знала иного способа пробудить твою совесть… Но теперь ты осознал свою вину и пришел сюда, чтобы просить прощения, и я несказанно рада, ведь, как у нас говорят, лучше поздно, чем никогда. Я рада, что наконец-то завершится дуэль достойнейших мужей Франции и России, о подлинных причинах которой никто из них не догадывается. Да, дорогой, сегодня мы с тобой подпишем мирный договор, и, вот увидишь, поток невинной крови остановится в своем течении!
Себастьяни был всего более удивлен тем, что хитрая искусительница говорила с ним так, будто и не слышала гневной речи, не чувствовала его решительного настроя. Проявив небывалое самообладание, а может быть, просто лишний раз намекнув на неуязвимость собственной персоны, она так ловко обратила диалог в нужное ей русло, что генерал не знал, как ей возразить. Тем более что коварная, как всегда, использовала в игре свой главный козырь — женскую красоту, завораживая генерала взглядом, полным нежной страсти. Он готов был пойти на любые условия, только бы прекратить бойню, и хотел уже спросить, что должен для этого сделать, но дама словно угадала его намерения:
— А теперь, mon ami, приступим к главному. Наша размолвка слишком затянулась, и в знак примирения мы изопьем кубок божественной влаги!
Услышав эти слова, Себастьяни понял, что станет сейчас добычей хищницы, но на этот раз ничего не оставалось, как принять правила игры. А Цирцея тем временем уже пригубила питье и протягивала ему пенящийся бокал с алой розой в придачу. И бокал, и цветок взялись непонятно откуда, но Себастьяни уже ничем нельзя было удивить. Он отважно выпил содержимое кубка. Последнее, что он запомнил, — старый кожаный щит в дальнем углу залы…
* * *Прошла всего лишь неделя после необыкновенных событий, а предсказания московской затворницы уже начали сбываться. Седьмого октября Император Бонапарт отдал приказ армии оставить русскую столицу. Огромная колонна дрожащих от холода, закутанных в экзотические одеяния французов с нелепым обозом трофеев уходила из непокоренного города через Калужскую заставу. Очевидец этих событий вспоминал: «Можно было подумать, что двигалась не великая армия, а караван кочевников или полчище древних времен, возвращавшееся после набега с рабами и добычей». Генерал Себастьяни покидал Москву уже знакомым ему путем, только теперь его сопровождал не флегматичный денщик, а сто пять тысяч войска.
С самого Покрова продолжались непрерывные снегопады. В тот день стихия особенно бушевала: снег валил хлопьями, вьюга заметала дороги.
Жарким июльским утром 1824 года по проселочной дороге одной из волостей Калужской губернии, поднимая клубы пыли, следовал щегольской экипаж. В здешней глуши подобной роскоши не видели с незапамятных времен, когда местный барин развлекался в столицах и имел собственный выезд. Золоченая карета неслась по деревням, распугивая домашнюю живность и вызывая неописуемый восторг крестьянских ребятишек, которых грозный форейтор норовил достать кнутом, чтобы не лезли под колеса.
На мягких сиденьях внутри сидела пожилая чета: важный седой старик в строгом черном сюртуке безупречного покроя с лентой ордена Почетного легиона в петлице, голубом шелковом платке вокруг шеи, охваченной белоснежным крахмальным воротничком, и величественная дама со следами былой красоты в чертах благородного лица, одетая подчеркнуто скромно, но со вкусом, выдававшим в ней особу высшего света.
Пассажиры оживленно беседовали по-французски, постоянно упоминая какого-то «бедного Жюля», причем старик не отрывался от окна, словно что-то искал, а его супруга не выпускала из рук гранатовые четки. Наконец господин, в котором выправка выдавала отставного офицера высшего ранга, сильно взволнованный, попросил возницу остановить экипаж, вышел на дорогу и долго озирался по сторонам, силясь что-то вспомнить; потом он спросил форейтора на ломаном русском, не знает ли тот поблизости кладбища французских солдат, погибших в войну с Наполеоном, но возница отвечал, что сам из другого уезда и о таком кладбище никогда не слыхал.
Карета снова понеслась по проселкам, каким-то холмам, перелескам. Господа были сильно удручены, по их виду можно было заключить, что такого поворота событий они никак не ожидали. Внезапно старик, который все это время продолжал следить за ландшафтом, мелькавшим за окном, вскочил как ужаленный. Глаза его были полны благоговейного ужаса. Дама, не понимавшая, что происходит, бросилась к мужу и тоже прильнула к стеклу. Картина, открывшаяся ее взору, была удивительна: от дороги до самого горизонта тянулось огромное поле роз, алых как кровь. Откуда в суровой северной стране взяться такому чуду? Как могли вырасти здесь эти нежные, прихотливые цветы?
Наивной француженке и в голову не пришло, что это ведомо ее супругу, душа которого, отделившись от тела, парила над бескрайним розовым морем под божественные звуки нежнейшей мелодии, знакомой ему целую вечность.
XXX
— Летим, летим, летим! — доносился до слуха Папалексиева манящий женский голос, и нежная завораживающая мелодия плыла, увлекая за собой.
— Тиллим, Тиллим, Тиллим! — упрямо барабанит Лева в запертую изнутри дверь комнаты соседа.
Прошло уже три дня с того момента, как Папалексиев последний раз переступил порог своей комнаты, заперся на ключ и с тех пор не выходил из нее. Лева, отчаянно переживая Тиллимово отсутствие, то и дело порывался проникнуть в его комнату, но выломать дверь без ведома хозяина не решался. Иногда он подкрадывался к ней и стоял возле нее, как на боевом посту, напрягая слух, но даже тонкий слух музыканта не улавливал по ту сторону двери ничего, кроме равномерного дыхания и храпа.
Разобрав наконец сквозь сон собственное имя и упрямый стук в дверь, Тиллим открыл глаза и увидел… старую, истертую кожу. Он поднял голову, и тогда ему стало ясно, что сидит он за столом в собственной комнате, а перед ним большой круг, обтянутый дубленой кожей, с чеканными металлическими украшениями и основой из сплетенных ивовых прутьев. Тиллим сразу узнал эту древнюю реликвию, служившую ему изголовьем во время сна. Он поднялся со стула и пошел открывать дверь Леве. Испуганный Лева засыпал Тиллима вопросами:
— Как это ты смог проспать трое суток? Ты знаешь, что я весь изволновался, уже не знал, что и думать? Даже твои продукты в холодильнике испортились!
— Выкинул бы, — равнодушно заявил Тиллим, не приглашая Леву в комнату.
— Знаешь, я их лучше себе оставлю. Ладно? — попросил Лева. — Я в них нахожу своеобразный вкус. В этом что-то есть: слегка подпорченные продукты, с запашком, ну там колбаска, сырок, дают такой волнующий контраст во вкусе по сравнению со свежими. Говорят, гурманы такое любят, а меня старые жильцы к этому приучили. Интеллигентнейшие, между прочим, были люди! Ну что, можно оставить?
Тиллим тяжело вздохнул и произнес:
— Лева, Лева! Ты, может, и гурман, но не генерал. Нет, не генерал…
С этими словами он захлопнул дверь прямо перед носом пианиста Левы, а тот еще подавал голос из коридора:
— Что это ты нос задрал? Думал, квартиру хорошую дадут? Теперь не дадут — роз больше нет, помойку скоро снесут, а на ее месте собираются фонтан строить!
Упоминание о розах окончательно пробудило Тиллима к жизни. Он надел «костюм для бедных», взял в руку дипломат с бандитскими деньгами и, забыв об утренней пробежке, впрочем во многом утратившей смысл, отправился скупать по всему городу прекрасные цветы с острыми шипами. Не стесненный в материальных средствах, Тиллим нанял автобус и посетил все рынки и цветочные магазины города. Он также старался не пропустить ни одного маленького киоска, где можно было приобрести букеты колючих красавиц. Вскоре уже весь салон автобуса был заполнен цветами: они лежали на сиденьях, стояли на полу в ведрах и банках, торчали из открытых окон, привлекая внимание пешеходов, с радостным недоумением встречавших на своем пути этот передвижной цветник.
