Колум Маккэнн - Танцовщик
Что меня пугало, так это грозивший Коле скорый призыв на военную службу. Мысль о нем была ужасна — война могла закрыть для мальчика все пути, как когда-то несколько войн закрыли все пути для моих родителей. Я часто просыпалась ночами в поту, увидев во сне, как мой сын сворачивает с висящим на груди автоматом за угол в афганской деревне. Коля, впрочем, полагал, что сумеет перехитрить систему, говорил, что, сдавая на анализ мочу, проткнет палец иголкой и накапает в пробирку крови. Если в моче окажется избыток белка, он сможет увильнуть от армии. Мне часто казалось, что Коля каким-то образом унаследовал дух моего отца, хотя внешне, разумеется, ничем на него не походил. Лишь упорством, умом и характером. Его интересовала история моей семьи, он находил в ней созвучие собственной судьбе, а в моих ответах на вопросы Коли неизбежно должен был всплывать — и всплывал — Руди.
Я вгляделась в лицо Коли, пытаясь понять, какое впечатление производит на него этот визит, однако оно оставалось, как это ни странно, невозмутимым.
Эмилио, заметила я, снял с полки перевод Сервантеса. Но читать его не стал — вместо этого он с закрытыми глазами прощупывал страницу за страницей, словно пытаясь угадать слова. Руди объяснил, что в наше отсутствие Эмилио положил в книгу волос и теперь ищет его, таково было излюбленное времяпрепровождение спутника Руди.
— Меня окружают сплошные сумасшедшие, — добавил он.
И протянул руку к бутылке водки, чтобы еще раз наполнить две наши стопки. Улыбнулся мне в недолгом, неуверенном молчании. Прошла четверть века, наша разница в возрасте стала не столь заметной, зато теперь нас разделила тонкая завеса неловкости. И разговор, хоть он и казался нам безнадежным, мы вели сквозь нее. Руди склонился вперед, упершись локтями в колени и положив подбородок на ладони, в глазах его поблескивало знакомое мне по прежним годам удовольствие.
— Расскажи мне все, — попросил он.
И поднял стопку к губам, ожидая моего ответа, а я начала разматывать то, что казалось мне смотанным в плотный клубок, — моя квартира, мой развод, моя улица.
— Ты по-прежнему переводишь?
— От случая к случаю, — ответила я, — но говорить об этом мне неохота. Я бы лучше послушала о твоих обстоятельствах.
— Ну, о моих обстоятельствах и так все знают и вечно толкуют их вкривь и вкось.
— И ты тоже?
— Да, и я тоже. Хотя я делаю это намеренно.
— Намеренно?
— Конечно, потому меня никто и не знает.
Выглядело все так, точно мы с ним играли в причудливый вариант шахмат — старались потерять все фигуры, пока не останется только король, а после опрокинуть его на доску и сказать: «Ну вот, доска твоя, теперь объясни, как мне удалось проиграть».
Тут послышалось что-то вроде глухого удара, электричество включилось, комнату залил яркий свет.
— Выключи, пожалуйста, — сказал Руди, — я предпочитаю свечи.
Эмилио уже добрался до середины книги.
Руди громко попросил:
— Лекарство, будь добр.
Эмилио закрыл книгу, вынул из кармана пузырек, бросил его на колени Руди. Тот быстро, одну за другой, проглотил четыре таблетки. Лоб Руди покрывала пленка пота, которую он смахнул ладонью. Интересно, подумала я, что обнаруживают пальцы Эмилио — в другие, разумеется, дни — под кожей Руди?
— Ты еще выступаешь? — спросила я.
— Да меня и похоронят танцующим, — ответил он.
Я поневоле поверила ему — когда-нибудь скелет Руди выкопают из земли и увидят, что его кости приняли положение, какое принимали в прыжке, — а может быть, даже в поклоне, после которого он произнес бы, выпрямившись: «Спасибо, спасибо, прошу вас, позвольте мне сделать это еще раз». Руди понятия не имел, чем смог бы заняться, уйдя со сцены, ну разве что хореографией. Он снялся на Западе в нескольких фильмах, однако, сказал Руди, все это ерунда, да помимо прочего, и тело его создано не для экрана, а для сцены, он нуждается в публике.
«В публике, это же надо», — подумала я.
— Ага! — вдруг воскликнул Руди.
После чего полез в карман, вытащил бумажник и бросил его через стол Коле. Деньги в бумажнике отсутствовали, но сам он был очень красив, да еще и окантован золотом.
— Американская змеиная кожа, — сказал Руди.
Коля уставился на бумажник:
— Это мне?
Руди сцепил на затылке ладони, кивнул. На краткий миг меня вновь обуяла ревнивость моих молодых лет. Мне захотелось отвести Руди в сторонку и сказать ему: не выпендривайся, ты ведешь себя, как избалованный мальчишка на его собственном нескончаемом дне рождения. Возможно, впрочем, у того, что он отдал бумажник моему сыну, была и основательная причина. Мне пришло в голову, что Руди хочется покинуть страну с пустыми руками — в точности так, как он покинул ее в прошлый раз. Коля начал перебирать пустые отделения бумажника, и Руди весело хлопнул его по плечу.
Наблюдая за ними, я чувствовала, как острый нож пронзает меня между ребер и втыкается в сердце.
Эмилио, продолжавший поиски волоска, понемногу начинал клевать носом. Я подошла к окну. Снаружи тьма замела город, снег несся так, точно ветер спустил его с цепи. Внизу на улице стояли три машины. Я развела шторы пошире, увидела чей-то темный силуэт, затем посверк фотовспышки. Фотограф. Инстинктивно отвернувшись, я задернула шторы.
— Как же они позволили тебе вернуться?
— Раиса Горбачева, — ответил Руди.
— Ты с ней знаком?
Он покачал головой — нет.
— И все же она добилась для тебя визы?
Руди помолчал, а затем произнес нечто странное:
— Каждый из нас сам платит за свой распад.
Я не знала, что на это ответить, не понимала, пожаловался он на судьбу или просто выпалил, что в голову взбрело. Чуть не рассмеялась. Но невозможно же было сердиться на него за то, что он стал тем, кем стал. Что-то в нем делало людей свободными от оков этого мира, подстрекало махнуть на все рукой. Даже Коля начал пододвигать свой стул поближе к столу. Мы налили себе еще немного водки, коротко поговорили о патефоне моего отца, об уроках мамы, о первой после приезда Руди в Ленинград ночи, о его выступлениях в Кировском. Он сказал, что однажды встретил Розу-Марию, но потом потерял ее из виду. В разговоре нашем присутствовала некая подержанность, мы словно повторяли уже сказанное нами, но и это не имело значения: нежность, которую я испытывала к Руди за его появление, искупала все.
Мы молча выпили друг за друга. Руди бросил взгляд на запястье, как будто ожидая увидеть там часы, однако оно было голым.
— Эмилио, — громко позвал он, — который час?
Испанец мгновенно проснулся.
— Нам пора, — сообщил он и захлопнул книгу.
— Еще пара минут, — сказал Руди.
— Нет, нам правда пора.
— Пара минут! — рявкнул Руди.
Эмилио всплеснул руками — жест, который он наверняка перенял у Руди.
— Ладно, — сказал он, — но на самолет мы опоздаем.
И вернул Сервантеса на полку. А мне представился день в будущем, холодный и дождливый, когда мы с Колей снимем эту книгу с полки и станем поглаживать страницу за страницей в поисках крошечного утолщения.
Руди, совершенно спокойный, опустился на стул и через минуту снова стал центром общего внимания.
После чего быстро встал:
— Мои водители внизу. Решат еще, что я опять переметнулся.
Он надел пальто, повернулся ко мне на каблуках:
— Ты можешь в это поверить?
— Во что?
— После стольких-то лет, — сказал Руди.
Он аккуратно накрутил на бутылку водки колпачок и уставился в стол, словно собираясь с силами, чтобы сказать что-то. Шагнул ко мне, взял меня за плечи, покусал губы и прошептал:
— Знаешь, мама меня не узнала.
— Что?
— Она не узнала меня.
Я вспомнила рассказ отца о лагере и пуле, вспомнила, как он сказал, что от себя нам не уйти. Подумала — не пересказать ли эту историю Руди, однако он уже обмотал шею шарфом и готов был уйти.
— Разумеется, узнала, — сказала я.
— С чего бы это? — спросил он.
Мне хотелось дать ему идеальный ответ, вернуть его на землю, увидеть еще одну пробиравшую меня дрожью улыбку, еще раз поразиться, но Руди уже поворачивал ручку двери. Я подошла, обняла его. Он взял мое лицо в ладони, поцеловал в обе щеки.
— Подожди, — сказала я.
И, отойдя к буфету, достала принадлежавшее маме фарфоровое блюдечко. Подняла крышку шкатулки. Блюдечко было таким холодным, таким хрупким. Я протянула его Руди.
— Твоя мама показывала мне его много лет назад, — сказал он.
— Оно твое.
— Я не могу его взять.
— Бери, — сказала я. — Прошу тебя.
— Сохрани его для Коли.
— Коля уже был его владельцем.
Руди ослепил меня улыбкой, взял блюдечко.
— Входит и выходит, — произнес он.
Эмилио, поблагодарив нас за гостеприимство, ушел вниз, предупредить водителей. Руди стал медленно спускаться следом, колени плохо слушались его. Я стояла с Колей у железных перил, мы вместе смотрели, как уходит Руди.
