Вадим Смоленский - Записки гайдзина
Хироко встала и направилась к дому. Я проводил ее взглядом, удивляясь сочетанию японской фигуры с латиноамериканской походкой. Танака-сан подлил мне и себе.
– А ты какую музыку любишь? – спросил он.
– Разную, – ответил я. – Оперу люблю... Джаз...
– Джаз... – задумчиво повторил он.
Глотнул вина, потер кадык, помолчал...
– Погоди немного...
Поставил стакан, поднялся, зашагал к дому.
Ладно, – подумалось мне. – У хозяев свои дела, я их отвлекаю, да и дело идет к закату. Все же день выдался не самый бездарный. Я видел кактусы на храмовом дворе, видел злого столетнего спаниеля, выпил аргентинского вина с милыми людьми... Других впечатлений не предвидится, но уже хватит и этих. Сейчас Танака-сан облегчится, вернется, мы допьем остаток, я откланяюсь и покачу домой. А сюда загляну еще раз в апреле, перед увольнением. Брошу прощальный взгляд на цветущий персик.
Я встал, подошел к дереву, погладил шершавый ствол. Попытался представить, как этот персик выглядит весной, когда усыпан цветками. Впрочем, к апрелю он может и не зацвести, здесь высокое место. А жаль...
Да, пора ехать. Человек я тут случайный. Точек соприкосновения у нас две: иноземное происхождение хозяйки и любовь к красному вину. Духовные поиски такой точкой не стали. Приступать к ним вплотную я все равно ленюсь, а святой отец даже не собирался. Значит, нечего и трепаться о каких-то там поисках. Есть множество других тем. Вот сейчас он придет, усядется, и потечет беседа о погоде, о еде, о политике и о том, что в России холодно. Таких бесед я уже провел не один десяток. Значит, спасибо за вино, и пора ехать.
Собственно, чего я к нему пристал насчет сатори? Он ведь не бодхисаттва, он представитель трудовой династии служителей культа. Ему не о мозговых катаклизмах надо радеть, а о том, чтобы передать этот храм сыну. Со всей утварью, всей архитектурой и всеми договорами. Ради этой высокой цели он ежедневно бормочет сутры над покойниками. Да еще двор подмести, статуи подправить, дракончику ряху начистить, – до коанов ли ему с медитациями? Помахать в воскресенье бейсбольной битой и выпить потом красного вина – вот вся его духовная доминанта.
А моя доминанта тогда в чем? В том, чтобы, пролистав пару книжек по истории буддизма, горько вздыхать о закате Дхармы? Чтобы давиться несуразными рефлексиями, запивая их все тем же красным вином? Смешно...
Ну вот, позади опять хрустит гравий. Танака-сан отлил. Сейчас спросит меня, кто лучше, Горбачев или Путин. А потом спросит, сколько я плачу за квартиру, что готовлю себе на завтрак и что бывает внутри пирожков.
Допить вино и ехать. С доминантами потом разберусь.
Я последний раз хлопул ладонью по стволу и повернулся.
Боги и будды!
Настоятель храма Уммодзи шел по храмовому двору, неся пузатый черный футляр, не оставляющий сомнений по поводу его содержимого. Похожий футляр я видел каждую четвертую пятницу в кафе “Satin Doll”. Правда, на том футляре было написано “Selmer”, а на этом значилось “Yamaha” – но размеры и форма говорили, что внутри этого футляра находится то же самое.
Не альт. Не баритон. И уж заведомо не сопрано.
Тенор.
Настоятель сел на раскладной стульчик, опустил футляр на гравий, щелкнул замками. На синем бархате загорелась тускловато-желтая медь. Косой солнечный луч заинтригованно пробежал по клапанам.
– Я тоже люблю джаз! – сказал настоятель.
Обалдевший, не в силах выдавить из себя даже стандартной формулы удивления, я продолжал стоять под персиком. И чувствовал, как на лице у меня медленно расплывается улыбка. Счастливая улыбка несостоявшегося мизантропа.
Бонза просунул бритую голову в капроновую петлю с крючком на конце, бережно извлек инструмент из кофра, прицепил к крючку, вставил мундштук и принялся коротко дуть в него, подкручивая лигатуру. Отрывистые хрюкающие звуки, напоминающие морзянку, постепенно сменились более осмыслеными руладами. Я сел, плеснул вина ему и себе. Глотнул...
– Кто у тебя любимый саксофонист? – спросил Танака-сан.
– Ну... – задумался я. – Пусть, например, это будет Кэнонбол Эддерли.
– Это альтист. А из тенористов?
– Из тенористов... Ну, допустим, Бен Вебстер.
– О-о-о! – уважительно протянул он. – Бен Вебстер!
И, недолго думая, окатил меня с головы до ног «Звездной пылью»:
Опять лиловой пылью сумеркикрадутся по лугам моей души...
В конце каждой фразы он мастерски приглушал звук, продолжая дуть вхолостую, вибрирующим шепотом. Это слегка отдавало пародией, но все равно было здорово. Персик не успевал отряхивать звездную пыль с голых веток.
– Похоже! – одобрил я.
– А еще, – сказал он, – я могу, как Коулмен Хокинс.
И зарядил «Иерихон»: сначала просто тему, без особых трюков, а потом, когда настал черед соло, подключил артикуляцию, задвигал языком и губами, забубнил что-то непонятное с мундштуком во рту – может, то была Алмазная Сутра, а может Сутра Помоста Шестого Патриарха, этого уже и буддолог не разобрал бы.
– Класс! – похвалил я. – А под Майкла Брекера можете?
– Нет, – сокрушенно помотал он головой. – Под него не могу. А ты можешь?
– Я вообще никак не могу.
– Не играешь?
– Не играю... Хотя одно время хотел научиться. Мне как-то дали подудеть, я потом всю ночь уснуть не мог, до того понравилось. Совсем уже собирался купить, вникал в модели, в цены, самоучитель достал – но так и не собрался. Научился дуть в губную гармошку и на том успокоился. А все равно жаль. До сих пор не могу забыть, как трость на языке дрожит.
– Хочешь в мой подудеть?
– Да нет, спасибо. Опять сна лишусь.
– Ну, смотри...
Он опять припал к инструменту и воздал должное «Атласной кукле». В его интерпретации она была знойной креолкой японского происхождения.
– Вы где-нибудь играете, сэнсэй? – спросил я его. – В городе я много джазменов знаю, а вас нигде не встречал.
– Раньше играл, теперь некогда, – ответил он. – А кого ты в городе знаешь?
– Ну вот, например, Кена Судзуки и его ребят.
– А-а, Кен-тян... Я с ним играл на джемах. К нему потом этот молодой парень пришел, как его...
– Масао Кавасаки.
– Да, Кавасаки-кун. Он сразу очень здорово играть начал. Сейчас, говорят, уехал куда-то.
– На Хоккайдо, полгода назад. Фирма перевела.
– И как он там?
– Недавно прислал открытку. Пишет, что сколачивает собственную банду. Хорошего контрабасиста никак не может найти.
– А кто теперь у Кена вместо него?
– Постоянно пока никого. Вакантная позиция, вас ждет.
– Хм...
– Все равно немного странно, – сказал я, помолчав. – Есть еще где-нибудь в Японии священник-саксофонист?
– Саксофонистов не знаю, а трубач есть, – ответил настоятель. – Мы с ним в семинарии вместе учились. Но он теперь далеко, в Аомори. Может, уже и не играет вовсе...
– С другой стороны, ничего странного здесь нет, – продолжал я. – Ведь джаз основан на чем? На импровизации. А импровизация на чем основана? На интуиции. На отказе от интеллекта. На мгновенном следовании внутреннему импульсу. Это ведь и есть дзэн, правда? Как каллиграфия. Как искусство владения мечом. Вот и выходит, что самые лучшие джазмены должны получаться из дзэнских монахов.
– Не знаю... – сказал Танака-сан. – Я об этом не думал. Я просто играю. Потому что мне нравится.
– Но ведь вы импровизируете?
– Ну... Немножко...
– Вот. Не задумываетесь, потому и импровизируете. А я наоборот – много задумываюсь, поэтому джазмен из меня никакой. И монах тоже никакой. Придется ждать, пока ученые придумают, как с проводами просветляться. И как джаз играть под проводами.
– Джаз нельзя под проводами играть. Проводов не хватит.
– А на сатори хватит проводов?
– Конечно...
Утомленный сухой теорией, он попытался было выдуть «Жимолость» – но та не успела завязать и пары бутонов, как раздалось:
– Макото!!! Самбу давай!
Хироко стояла у угла храмовой лестницы, в тени кактуса. Ее японские бедра призывно покачивались в латинском ритме. Лепешки кактуса вторили бедрам. Через мгновение жимолость выбросила стрелку и распустилась дикой тропической орхидеей.
Это было что-то неслыханное. Это был сплав всех самб и всех босанов, легированный бибопом и вытянутый в острый самурайский клинок. Это был горячий свинг на карнавале всех бодхисаттв и всех архатов. Это был Путь Самбы и Дао Синкопы. Я закрыл глаза и увидел, как Стэн Гетц присел на камень у края горной тропы и играет для Шестого Патриарха. Я увидел, как Девушка Гангуро из Ипанемы покинула солнечный пляж и чешет вверх по склону Фудзи. Я увидел...
– ТАНЦУЙ !!!
Хироко прокричала мне это чуть не в самое ухо. Танака-сан утвердительно наморщил лоб и взмахнул раструбом саксофона. Красное вино еще раз крутанулось по моим жилам и ринулось в ноги, выбив по пути раскладной стул.
