Ирвин Уоллес - Слово
Обер прервался, сделал глоток и хихикнул.
— Говоря о небесах, я сейчас вспомнил, что совершенно выбросил небо из своей научной логики. Как-то раз, несколько лет назад, для нашего малотиражного периодического издания я написал небольшую псевдонаучную статью, в которой проанализировал возможность попадания на небеса. Как вспоминаю, я рассмотрел единственные имеющиеся статистические данные относительно размеров рая. Это у Иоанна в его “Откровении”, где он пишет: “И измерил он город тростью на двенадцать тысяч стадий; длина и широта и высота его равны” <Откровение, 21:1>. Другими словами, рай — это абсолютный куб, сторона которого по длине, ширине и высоте равняется тысяче пятистам милям. Я вычислил — буду пользоваться вашими, американскими мерами — что в объеме рай состоит из пяти сотен квинтиллионов кубических футов. Если каждое людское существо, попадающее в рай, требует для себя десять кубических футов, чтобы стоять выпрямившись, тогда в небесах имеется место всего лишь для пятидесяти квинтиллионов человек. Но, с времен нашей Библии, в которой Иоанн дал нам меры, на Земле жило и умерло триста шесть секстиллионов человек, надеявшихся попасть в рай — намного, намного больше, чем небеса способны принять. Получается, что рай уже много веков назад был перенаселен. Понимаете?
Ренделл рассмеялся:
— Разрушительно. И очень разумно.
— Слишком разумно. Потому что в конце оказалось, что разрушен был именно я. В то время, как мой научный подход еще можно было принять, знание Библии оставляло желать лучшего. В следующем номере того же журнала появилось весьма едкое письмо от профессора теологии из Парижского Католического Института, который жестоко раскритиковал меня за то, что я невнимательно читал Новый Завет. Описанное Иоанном было не рай на небесах, но рай на земле — “И увидал я новое небо и новую землю” <Откровение, 21:1> — и это видение небес, новый Иерусалим, истинный Израиль с его двенадцатью вратами и реками, мог населять только лишь “двенадцать племен детей Израилевых”. Короче, вполне достаточно по размерам для своих целей, и город уже не казался столь перенаселенным. Что же, для меня это было уроком избегать применения научных стандартов к Библии. К тому же, я вовсе и не думал, что такое место, как рай, может вообще существовать.
— Я и не думаю, чтобы значительное число людей тоже считали его существующим, — заметил Ренделл. — Что ни говори, не все люди в мире являются столь ортодоксальными верующими. Многие, включая даже самых религиозных, не воспринимают Библию буквально.
— И тем не менее, слишком многие верят в рай, в жизнь после смерти, в личного Бога, в старинные поверья. Они верят не по причине разумной веры, но из-за страха. Они боятся не верить. Они не осмеливаются задавать вопросы. Мсье Ренделл, я же всегда задавал вопросы. Я отказывался верить и предаваться тому, чего не воспринимал мой научный и рациональный разум. Этот скептицизм принес мне много неприятностей после женитьбы, в течение всех лет супружества.
— И как давно вы женились, профессор?
— В прошлом месяце исполнилось девять лет. Моя жена, Габриэль, родилась в исключительно ортодоксальной, придерживающейся всех правил и наставлений, богобоязненной семье. Как и ее родители, которые все еще живы, она верит, не задавая никаких вопросов. Ее отец и мать, особенно первый, всегда держали дочь в полнейшем подчинении. Ее отец — это один из богатейших французских промышленников, занимающих особое место в иерархии мирян европейской римско-католической церкви. Отец Габриэли является одним из лидеров Sociedad Sacerdotal de la Santa Cruz et Opus Dei. В основном его знают как “Опус Деи”. Кое-кто, уже не столь открыто, обзывает это объединение Octopus Dei <Octopus Dei — Божеский Осьминог, спрут> или же Святой Мафией. — Обер внимательно изучал Ренделла. — Неужто вы не слышали про “Опус Деи”?
— Я… Не думаю.
— Ладно, тогда расскажу попроще. “Опус Деи” был создан в Мадриде, в течение 1928 года испанским юристом, ставшим впоследствии священником, звали его Хосе Мария Экскрива. В печати эту организацию характеризовали как элитарный, полусекретный католический орден, созданный с целью вновь христианизировать западный мир. При этом требовалось, чтобы члены этого ордена — всего лишь два процента из них были священниками — вели христианский образ жизни и претворяли идеалы евангелий в жизнь. Из Испании “Опус Деи” распространился по всему миру, сначала во Францию, затем в Соединенные Штаты и еще в семьдесят государств, пока, наконец, Ватикан не начал сотрудничать с ним. В “Опус Деи” действует, наверное — никто не может знать точно — сотня тысяч членов, вполне возможно, что их даже вдвое больше. Они пытаются влиять на бизнес и экономику, на правительства и политику, на образование и молодежь, повсюду на земле. Эти мирские иезуиты, как я их называю, обязаны принимать обеты бедности, послушания, безгрешности — но все эти обеты интерпретируются для членов организации, как, например, для моего тестя, весьма своеобразно: это означает, что богатые могут верить в добродетель бедности, оставаясь при этом богатыми; они могут декларировать послушание Богу, но многие из них верят, что можно поступать и не по-божески, если это необходимо; они обязаны придерживаться духа непорочности, но когда вступают в брак, заводят любовниц и детей — и при этом говорят, что “Непорочность вовсе не означает воздержание от сексуальных отношений”. Так что теперь вы можете представить себе моего тестя и атмосферу, в которой росла его дочь и моя нынешняя жена, Габриэль. Вы понимаете?
— Понимаю, — ответил на это Ренделл, удивляясь, зачем пригласивший его сюда Обер все это рассказывает.
— Моя воспитанная “Опус Деи” супруга создала дом с мужем, воспитанным на Ренане, — продолжил профессор Обер. — Совершенно ненормальная смесь. Мы очень подходили друг другу, Габриэль и я, если не считать данного противоречия. Самой большой проблемой за все совместно прожитые годы становились дети. Римская церковь говорит: размножайтесь. “Опус Деи” призывает: размножайтесь. Мой тесть настаивает: размножайтесь. В книге “Бытие” пишется: “Будьте плодородными и множьтесь, и населяйте Землю”. Посему моя в общем-то здравомыслящая жена обязана иметь детей, и не одного-двоих, но много. Я же, в свою очередь, остаюсь ученым, знающим про атомную угрозу, понимающим истинные проблемы перенаселенности, а самое главное — я не был готов к тому, чтобы какая-то посторонняя организация, слишком твердолобая в вопросах контроля за рождаемостью, что-то приказывала мне. В связи со всем этим я отказывался заводить много детей, даже одного ребенка в таком мире. Год назад ситуация сделалась исключительно серьезной. Моя жена, под нажимом своих родителей, настаивала на том, что нам нужен ребенок. Я отказался. Мой тесть научил Габриэль, что следует обратиться в Ватикан с тем, чтобы объявить наш брак недействительным. Габриэль этого не хотела, но она хотела ребенка. Я тоже этого не желал, хотя не желал и детей. Честно говоря, я вообще недолюбливаю детей. Mon Dieu, все вело в тупик или же к разводу — но тут со мной кое-что случилось, такое, что разрешило наш конфликт и спасло наш брак.
Ренделла очень интриговало, что же такого могло случиться, но он не стал подгонять события, выбрав пассивную роль слушателя. Через несколько секунд профессор продолжил:
— Десять месяцев назад в моем офисе появился французский издатель Международного Нового Завета, хорошо известный мне мсье Фонтен. “Не желаете ли вы ознакомиться с результатами, полученными нами из пергамента и папирусов, которые вы испытывали?” — спросил он. И отправившись по какому-то делу по соседству, он оставил мне копию французского перевода Пергамента Петрония и Евангелия от Иакова. Понятное дело, мсье Ренделл, что когда я производил аутентификацию пергамента и папирусов в своем аппарате, то мне ничего не говорили о их содержании, опять же, я не знал арамейского, чтобы прочитать самому, даже если бы у меня такая возможность и появилась. Так что о содержании я узнал тогда в самый первый раз. Повторяю, всего лишь десять месяцев назад. — Обер вздохнул. — Могу ли я выразить словами, как подействовали на меня Петроний и Евангелие от Иакова, особенно последнее?
— Мне кажется, что представить могу, — ответил Ренделл.
— Нет, такого никто по-настоящему представить не может. Я, объективный ученый, скептически настроенный к неизвестному, ищущий правду, эту правду познал. И по какому-то капризу судьбы, хотя теперь я вижу в этом знак Провидения, мне довелось почувствовать истину. То, что я подтвердил в своей холодной лаборатории, было истиной. Теперь я уже не мог отвергать этого. Наш Господь был реальностью. Моей же реакцией на все это — как бы мне это объяснить — было то, что я словно преобразился. Теперь для меня Сын Господний стал фактом. И из этого вытекало, что и сам Господь был фактом. Впервые, как Гамлет, я склонился к тому, что “Есть многое на свете, друг Горацио, чего не снилось нашим мудрецам”. Сотни лет люди верили в Христа бездоказательно, их вера была слепой, но теперь, наконец, она была подкреплена фактом. И, возможно, было гораздо больше отвлеченных вещей, в которые можно было только верить — в божественное предназначение и мотивацию по отношению к Творению и Жизни, к возможности жизни после смерти. А почему бы и нет?
