Виктория Хислоп - Остров. Тайна Софии
Похоже, Кристину Крусталакис удерживало на этой земле только одно: желание сеять злость и зависть. Она попробовала – и попробовала неудачно – сделать то же в отношении матери Марии, а теперь делала все, что могла, чтобы испортить жизнь дочери. Однако у Марии хватало сил выдержать этот напор, а ее любовь к доктору была слишком сильна, чтобы ее могли омрачить столь жалкие потуги.
Спустя неделю Марии начали колоть дапсон. С тех пор как она приехала на остров, болезнь ее почти не развивалась и новые пятна практически не появлялись. В отличие от многих других островитян, подошвы ее ног и ладони не немели, а это означало, что у нее вряд ли разовьются нарывы и язвы, которые стоили многим колонистам возможности ходить и выполнять домашние обязанности. Если в ее туфли попадал острый камешек, она сразу замечала это, а ее изящные руки охватывали ручки больших кастрюль в квартирах «коробки» так же ловко, как и прежде. Можно сказать, она принадлежала к числу немногих счастливчиков, на здоровье которых болезнь почти не повлияла, но даже ее охватила огромная радость, когда стало известно, что новое лекарство, вероятно, способно полностью изгнать лепру из тела. Ведь несмотря на то что лепра пока еще не разрушила организм, болезни удалось причинить ей немало другого вреда.
С юга подул весенний ветер сокорос. Пробравшись между горами, он обрушился на залив Мирабелло, взбивая на море белую пену. А на земле тем временем зашептались на ветру деревья, которые успели уже покрыться почками. Насколько же этот звук был приятнее сухого треска голых веток! Приближался май, и солнце светило все ярче, окрашивая мир в теплые тона. Одноцветное небо и скалы исчезли, сменившись пейзажем голубых, золотых, зеленых, желтых и пурпурных расцветок. Весна и начало лета были на Крите, как и везде, временем безудержного пения птиц, но затем наступали два месяца, в течение которых природа застывала в неподвижном воздухе, пропитанном тяжелым ароматом роз и гибискуса. Цветы и листья, выбившиеся весной на пробудившихся деревьях, в июне были еще свежими и приятными для глаз, но потом нестерпимая летняя жара иссушала их и скрючивала.
Как и раньше, доктор Кирицис раз в неделю бывал у Марии. Они никогда не говорили о своих чувствах, но и в их молчании таилось волшебство. Своей хрупкой красотой их отношения напоминали мыльный пузырь, поднимающийся в небо, – такой яркий, такой разноцветный, но не терпящий прикосновений.
Однажды Мария задумалась, говорили ли когда-нибудь ее родители о любви. Она решила, что если это происходило, то очень редко, и не ошиблась: брак Элени и Гиоргиса был во всех смыслах счастливым, но обсуждать что-то столь явное и несомненное им было попросту незачем.
Все лето Марии, а вместе с ней и доброй половине населения Спиналонги продолжали колоть дапсон. Островитяне знали, что мгновенного исцеления ожидать не приходится – в конце концов, здоровье многих из них было сильно подорвано лепрой, – но новое средство по крайней мере давало надежду, заразившую даже тех колонистов, с лечением которых врачи не спешили. Впрочем, не для всех дапсон обернулся благом. В июле, спустя две недели после начала курса, у Элпиды Контомарис болезнь перешла в реактивную стадию. Врачи не могли с уверенностью сказать, было ли это следствием лечения, но сразу перестали колоть женщине дапсон и начали делать все возможное, чтобы облегчить ее мучения. У Элпиды начался сильный жар, на протяжении десяти дней температура не опускалась ниже сорока градусов, а тело покрылось язвенными нарывами, обострившими ее чувствительность. Как бы она ни легла, любое положение причиняло почти невыносимую боль. Мария заявила, что будет навещать ее, и в конце концов доктор Лапакис отступился от правил, позволив ей бывать в небольшой палате, где лежала измученная Элпида.
Когда Мария в очередной раз вошла в полутемное помещение, Элпида узнала ее, даже не открывая глаз.
– Мария, – хрипло прошептала она, – мне уже ничем нельзя помочь.
– Организм борется с болезнью, и нельзя терять надежду, – бодро возразила Мария. – Особенно сейчас, когда врачи почти не сомневаются, что нашли средство от лепры.
– Нет, послушай меня…
Каждое слово давалось Элпиде с трудом – она словно пробивалась сквозь толстую стену боли.
– Я болела слишком долго, – тихо сказала она, – и теперь хочу уйти… Я хочу увидеть Петроса. Пожалуйста, попроси их отпустить меня!
Присев на старый деревянный стул возле кровати, Мария взяла Элпиду за руку. «Наверное, примерно так умирала моя мать, – подумалось ей. – Ее измученное тело тоже вело жестокую битву с болезнью, но победить ей не было суждено».
В свое время Мария не смогла попрощаться с Элени, поэтому решила, что будет рядом с Элпидой до конца.
Уже поздно ночью в палату зашла Афина Манакис и предложила сменить ее.
– Отдохни, – сказала она. – Зачем сидеть здесь всю ночь без питья и еды? Я подежурю несколько часов.
Дыхание Элпиды было прерывистым и неглубоким – казалось, ее впервые за долгое время оставила боль. Мария видела, что ей, возможно, осталось совсем недолго, и хотела быть рядом в миг ухода.
– Я останусь, – твердо заявила она. – Я должна быть здесь.
Интуиция не подвела девушку: некоторое время спустя, в тихий предрассветный час, когда все живое замерло в ожидании нового дня, Элпида вздохнула в последний раз, и ее душа оставила изуродованное болезнью тело. Мария плакала, пока у нее еще оставались слезы, но горевала она не столько по пожилой женщине, которая так тепло встретила ее на острове, сколько по собственной матери, последние дни которой, видимо, прошли в таких же мучениях, как у Элпиды.
На похороны все население острова обычно собиралось в церквушке Святого Пантелеймона. Священник проводил службу, стоя на пороге, – так чувство скорби могли разделить не только те, кому удалось войти в прохладное в любую жару помещение, но и те, кто оставался снаружи, под палящим солнцем. После того как усопшую отпели, покрытый цветами гроб понесли вверх по главной улице, мимо больницы и многоквартирной «коробки». Длинная процессия достигла северной, ненаселенной части острова, где камни сыпались с крутых обрывов в темные, как река Стикс, воды. Путь был неблизким, и некоторые старики преодолели его на осликах с деревянными седлами, в то время как другие шли медленно, останавливаясь передохнуть, и пришли на кладбище уже после того, как тело было погребено.
Шла последняя неделя июля. Двадцать седьмого числа отмечался день Святого Пантелеймона, но некоторые сомневались, стоит ли устраивать празднество. С одной стороны, совсем недавно отошел в мир иной один из наиболее любимых и уважаемых членов общины, а значит, святой исцелитель страждущих не выполнил то, чего от него ждали. С другой стороны, после того как колонистам стали колоть дапсон, здоровье многих из них заметно улучшилось: на теле перестали появляться новые пятна, а чувствительность постепенно возвращалась в онемевшие конечности. Так что они имели полное право считать, что в их жизни свершилось чудо. И большинство склонялось к тому, что празднование дня святого не следует отменять даже из-за потери друга.
За день до праздника были испечены особые караваи и печенье, а утром и днем многие отправились в церковь, чтобы поставить свечу и помолиться. Вечером начались танцы и пение мантинад. Праздник проходил гораздо веселее, чем большинство религиозных фестивалей последнего времени – когда ветер начинал особенно сильно дуть в сторону Плаки, до жителей деревни даже долетали звуки лиры и бузуки.
– Людям нужна надежда на будущее, – сказала Мария Кирицису в следующую среду, когда он сидел за столом в ее кухне. – Даже если они не уверены, что оно будет хорошим.
– Скажите, о чем сейчас говорят островитяне? – спросил доктор.
Мария выполняла для него роль окна в подлинную жизнь колонии.
– Пока еще никто не обсуждает отъезд с острова, – ответила девушка. – Наверное, все понимают, что говорить об этом слишком рано. Но настроение людей меняется. Те, кому еще не колют новое лекарство, с нетерпением этого ждут: они уже поняли, что оно действует.
– Оно и впрямь работает, – подтвердил Кирицис. – Может показаться, что дапсон действует слишком медленно, но я обещаю: уже скоро вы заметите разницу.
– А насколько скоро? – поинтересовалась Мария.
До сих пор они ни разу не обговаривали вопрос, как долго может длиться курс лечения.
– Даже после того как болезнь перейдет в неактивную стадию, надо будет продолжать лечение еще год или два. Все зависит от состояния пациента, – ответил Кирицис.
Они посмотрели друг другу в глаза. На фоне всей истории этой болезни – одной из первых, известных человечеству, – один или два года были лишь кратким мигом. Но Кирицису это время сейчас казалось вечностью – как и Марии. Но вслух никто своих мыслей не высказал.
