Фред Бодсворт - Чужак с острова Барра
Буря прошла, и небо прояснилось. Развевавшаяся него на шее желтая лента ослепительно сверкала в лучах восходящего солнца.
ГЛАВА СОРОКОВАЯ
Сквозь стук ткацкого станка Мэри Макдональд услышала, как машина почтальона, кряхтя, въезжает в гору по песчаному проселку. Она перестала нажимать на педаль и устало склонилась над полотнищем твида, выглянув из оконца лачуги. Был сентябрь, но махэйр Барры все еще заливала блеклая желтизна поздних примул. Почтовый фургон, объезжавший лачугу с фасада, скрылся из виду, Мэри прислушалась, не остановится ли он у их почтового ящика.
Теперь, когда ткацкий станок замолк, она услышала вокруг иные звуки. Глухо шумело море, в соседней комнате храпел Большой Сэмми, за перегородкой громко возились крысы, вечно выгрызавшие мучной клей с той стороны обоев.
Волосы Мэри совсем поседели, лицо побледнело от долгого сидения в помещении за ткацким станком. Ее фигура, смолоду неуклюжая и бесформенная, почти не изменилась с годами. В дни юности она казалась приземистой и некрасивой, но теперь, что ни говори, Мэри Макдональд выглядела более привлекательной, менее неказистой, чем когда-либо прежде. Уже в тридцать она казалась пожилой, теперь, когда ей было за пятьдесят, ее внешность и возраст снова пришли в равновесие.
Почтовый фургон остановился. Сегодня она не ожидала письма, что бы это могло быть? Не от Рори, от него пришло письмо всего два дня назад. Вот уже месяц, как она написала одной учительнице в Глазго, с которой когда-то дружила, насчет возможности вернуться к преподаванию, но и на это ответ был получен, и больше она не ждала никаких сообщений.
Письмо, которое она написала своей приятельнице в Глазго, было просто просьбой узнать о возможности устроиться на преподавательскую работу, а не заявлением с просьбой предоставить ей место учительницы. Она писала вполне откровенно и сообщила подруге, что несчастлива и думает расстаться с мужем, но не сейчас, а ближе к весне. Она ничего не написала о том, что дело откладывается ради наблюдений за гусями. Ответ, который она получила недели две назад, звучал обнадеживающе: подруга писала, что Мэри без особого труда найдет место преподавателя.
Почтовый фургон, пыхтя, удалился. Мэри поднялась из-за ткацкого станка и через среднюю комнату, где на кровати спал муж, вышла на улицу. В последние месяцы Сэмми, громко храпя, спал так по нескольку часов на дню; ему почти нечего было делать. Единственным его занятием на ферме остался теперь уход за небольшим стадом овец, дававших шерсть для ткацкого станка Мэри.
Она прошла к ящику для писем. А вдруг это все же от Рори? После его возвращения с залива Джемса в Торонто она получила два письма, но в них появилась какая-то странная грусть и смутные намеки на то, что в одном из писем он назвал "глупой несправедливостью в отношениях между людьми". Мэри слишком давно переписывалась с ним, чтобы не заметить, что в нем происходит какая-то духовная ломка, что какие-то тяготы вторглись в его жизнь. Может, теперь он написал поподробнее?
Но, вынув письмо из ящика, Мэри сразу же увидела, что оно не от Рори — на конверте стоял штемпель Глазго. Она пристально смотрела на письмо, и у нее дрожали пальцы. Прошла четверть века, но она мгновенно узнала аккуратный, четкий почерк Джона Уатта.
Возвращаясь к дому, Мэри разорвала конверт, пальцы не слушались ее. Подойдя к дверям и услышав храп Сэмми, она внезапно передумала и пошла вниз, к морю. Она понятия не имела, что могло быть в письме, но оно само уже наполняло ее сладостной тоской, и она вдруг решила, что не может читать его там.
За все время Мэри ни разу не приезжала в Глазго и с тех пор, как поселилась на Барре, ничего не слыхала о Джоне Уатте. Ей живо вспомнилось то письмо, в котором он расторг их помолвку, и его внезапная женитьба на стенографистке из университетской канцелярии. Это и вынудило ее тогда выйти за Большого Сэмми, но вина тут ее, а не Джона Уатта, и те горькие чувства, которые она питала к нему, вскоре рассеялись. Теперь, спустя столько лет, снова держа в руках письмо от него, Мэри Макдональд испытывала лишь радостное, горячее волнение.
Она быстро шла вперед, пока не спустилась футов на сто ниже лачуги. И тут не утерпела, села на камень, торопливо вытащила письмо из конверта.
Джон Уатт услышал, что она подумывает о возвращении в Глазго на преподавательскую работу, и писал, что с нетерпением ждет встречи с ней. Он хочет помочь. Он по-прежнему работает в университете, профессор, и охотно использует все свое влияние, чтобы добиться для нее места преподавателя.
"Не знаю, какие вести обо мне дошли до тебя, — писал он дальше. — Ты, наверное, знаешь, что моя женитьба тоже оказалась роковой ошибкой. Вот уже двадцать лет, как я развелся и живу один".
Мэри глядела на эти слова, пока они не расплылись у нее перед глазами. Вновь перечитала она это место: "...тоже оказалась роковой ошибкой..." Почему он пишет — "тоже"? Должно быть, узнал в Глазго, что она собирается оставить мужа. И теперь радость, которую вызвало в ней письмо Джона Уатта, сменилась огорчением и ужасом. Действительно ли, как он утверждает, в том вся причина, заставившая Джона написать ей?
И все-таки Мэри жадно читала дальше. Он писал, что по вечерам ему случается проходить мимо того серого каменного дома, где она когда-то жила. Дом нисколько не изменился. И в парке у Клайда скамейки стоят на том же самом месте, где четверть века тому назад они читали стихи. Воспоминания о прошлом, исполненные тоски и радости, захлестнули ее, когда она читала эти строки. Ее жизнь могла сложиться совсем иначе! Теперь ее пугали незваные и неподвластные ей мысли, которые вдруг закружились у нее в голове. Нет, она не должна предаваться таким мыслям! Она собирается уехать от мужа - по крайней мере, это она признавала оправданным, — но и только, не больше. Она останется замужней женщиной, ее жизнь определил навсегда данный ею брачный обет.
Несколько раз перечитала она письмо, раздумывая, что ответить и следует ли вообще отвечать. Весь день она проносила письмо за корсажем, чтобы Сэмми не нашел его. По опрятному, четкому почерку он наверняка догадается, что письмо не от Рори.
На следующий день, когда Сэмми не было дома, она написала ответ. Писала медленно, тщательно, обдуманно, стараясь выдержать сухой, официальный тон. Поблагодарила Джона Уатта за предложенную ей помощь и сообщила, что пока не приняла окончательного решения относительно возвращения в Глазго. Она стыдилась писать Джону о Сэмми и домашних делах, зато с гордостью написала о Рори и о том, как им обоим нравятся белощекие казарки, в особенности один гусь этой породы, за которым она будет наблюдать нынешней зимой. Она долго не могла придумать, как бы закончить письмо, потом не без колебаний написала: "Буду рада вновь повидаться с тобой".
Вчера она пришла было в ужас от своих мыслей и попыталась подавить их, но теперь пустила все на самотек. Какая-то часть ее, которую она вот уже четверть века считала умершей, оказывается, вовсе не умерла, только вся сжалась и дремала в глубине души, внезапно вспыхнув теперь ярким пламенем. Та самая часть, что однажды, всего лишь один-единственный раз, познала боль и блаженство любви.
Много месяцев не прикасалась Мэри Макдональд к скрипке, но теперь ей вдруг вновь захотелось играть. Она настроила инструмент и провела по струнам смычком. Она давно не упражнялась, пальцы не гнулись, и несколько минут она играла беспомощно. Но постепенно уменье былых времен вновь возвращалось к ней, и вскоре она решила, что может взяться за тот трудный концерт Мендельсона, который всегда так любила. Обычно Мэри играла, пребывая в дурном расположении духа, когда ей хотелось чуточку взбодриться, теперь же она играла потому, что радостная, окрыленная мелодия концерта казалась глубоко созвучной ее изменившемуся настроению.
Осеннее солнце с каждым днем все дальше отступало на юг, разливая над Атлантикой ярко-розовые закаты. Дул порывистый ветер, приносивший туман, и дожди, и высокий прилив, загоняя прибой высоко по дюнам Барры. Увяли, пожелтели и засохли примулы, лютики и тростник.
Непогожей октябрьской ночью, когда крыша лачуги ходуном ходила под напором ветра и из трубы сыпались на земляной пол искры, вернулись белощекие казарки. Мэри услышала гогот первых вернувшихся птиц, когда сидела на кухне, читая при желтоватом свете стоявшей на столе лампы. Крики гусей звучали слабо и отдаленно, лишь временами заглушая грохот прибоя и вой ветра. Мэри надела пальто и вышла на улицу. Обошла вокруг лачуги и повернулась к морю - ветер набросился на нее, хлеща по лицу солеными клочьями пены. Некоторое время ничего нельзя было расслышать сквозь завывание бури, но, когда слух привык, Мэри, отключившись от тех звуков, которых не хотела слышать, уловила доносившееся со стороны моря мелодичное, чуть напоминавшее тявканье гоготание казарок.
