Дина Рубина - Белая голубка Кордовы
– Ну, а что этот Коэн Энрикес? Тоже мститель?
– Еще какой. Гениально спланировал один из самых опустошительных налетов на торговый испанский караван. Причем плавал на кораблях голландской Ост-Индской компании, вместе с неким адмиралом Питом Хейном, голландцем. Тот четыре года провел на галерах в испанском плену и ненавидел испанцев так, как ненавидят нечистую силу. Сначала Энрикес вышел в море с Питом Хейном, а потом уже приобрел собственный пиратский остров – где-то у побережья Бразилии. Очень успешно много лет мстил испанцам за инквизицию – у него погибло немало родных; испанцы боялись его, как дьявола, охотились за ним, но так и не преуспели. Он неизменно выскальзывал из всех ловушек и продолжал громить испанские корабли, где только мог…
– …то есть братья Кордовера вполне могли быть в его команде?
– Запросто, и даже наверняка – если, как ты говоришь, упоминают его в письмах, доставленных из тех мест.
Кордовин помедлил, прикидывая – не опасно ли дальше расспрашивать Илана… Пожалуй, нет. Тот слишком далек от – как он это назвал? – картинного бизнеса.
– Дело в том, – проговорил Кордовин, – что когда картину просветили рентгеном, на поясе у парня обнаружилось оружие… типа кинжала.
– Скорее, кортик, если уж ребята промышляли на море? Морской кортик, абордажное холодное оружие для ведения ближнего боя на кораблях.
– Ты в самую точку. У меня… у экспертов действительно возникло подозрение, что художник задумывал вовсе не святого, а совсем наоборот. Теперь я думаю – не собирался ли он писать портрет одного из сыновей… и затем, возможно, опасаясь кого-то, скрывая истинный портрет, придал объекту совсем другой облик…
Стемнело, в переулке зажглись фонари, и – над каждым баром – своя гирлянда лампочек.
– Подбиваем бабки, – сказал Илан, глянув на часы. – Поеду а то вместо двух жен у меня не будет ни одной.
Кордовин издали махнул девочке, чтоб счет принесла: сегодня была его очередь угощать.
Белого «форда» не было видно ни на стоянке, ни в обозримых пределах. Как же так? А мои планы на вечер? Уж и развлечься бедной девушке не дадут?
Оказалось – нет, дадут. Дадут развлечься бедной девушке: белый «форд» с таким вызывающим номером, что снять его мог только круглый идиот, покорно – как мерин в стойле – ждал их на университетской стоянке, через три автомобиля от серебристого «пежо» Илана.
После того как попрощались, и Илан благополучно отбыл в свою Хайфу, Кордовин сел в машину и помедлил, прежде чем включить зажигание. Жаль, не спросил у Илана про Кюрасао. Как там: «Командант-майор гражданской гвардии»? О-хо-хо. Не одобрил бы меня дядя Сёма. А дед, интересно… тот – одобрил бы?
Не оборачиваясь, он скосил глаза влево: белый «форд» мирно дремал – там ждали, пока он первым тронется с места. Он поднес к глазам руку с часами: полдесятого, рановато… Погуляем еще. С таким приятным компаньоном отчего не прогуляться по свежему воздуху. Завел машину, включил фары… и в «форде» немедленно отозвались, завелись, озарились… Ну, поехали, дружок…
* * *С полчаса он катался по городу, знакомя круглоголового с центром, довольно загруженным даже в такой поздний час… Съездил в Кирьят-Ювель, к дому Ирины. Поднялся к ней на третий этаж, зная, что сегодня она у подруги в Рамат-Гане… открыл дверь своим ключом и навестил туалет – не помешает, особенно в случае более тесного и непринужденного знакомства с попутчиком. Затем спустился и вышел из подъезда, преодолевая искушение кинуться к темному «форду» и, как устрицу, выволочь из его скорлупы скользкую начинку.
Но подавил этот негодный импульс, сел в машину и решительно поехал уже к себе, в Сен-Симон. Ему надоел этот автомобильный менуэт; глухая ярость уже вскипала откуда-то из самых корней, может, из предстательной железы, за то, что рабочий день был испорчен; и это никуда не годится – именно сегодня ему нужна совершенно трезвая голова и точные действия. Довольно он наломал дров с Аркадием Викторовичем, уж с его посланником он будет куда осмотрительней.
Въехав на свою тихую, заросшую туями и тополями, улочку, он припарковался у дома на собственной стоянке: в этом старом респектабельном районе были свои милые удобства. Не торопясь, вышел из машины, и несколько минут еще производил мелкие вялые движения, как бы долго ища в сумке ключи от квартиры, открывая дверцу, чтобы забрать зонтик, и вновь закидывая его на заднее сиденье, – завтра пригодится, обещали дождь, – и тому подобное, домашнее, неторопливое: человек вернулся домой, основательно посидев в ресторане с другом, наверняка пропустив рюмку-другую, и сейчас только – спать, спать, спать…
Тяжелым рыхлым шагом он прошел по дорожке между пухло-стрижеными кустами к парадному, войдя, нажал на кнопку электрического освещения – здесь свет автоматически гас через минуту – экономия электричества, черт их побери, то есть, господь их благослови, – и так же, не торопясь, стал подниматься по лестнице, чтобы в освещенном окне подъезда проплыл его силуэт.
Ты думаешь, идиот, что знаешь мое парадное лучше меня самого?
Небольшой фокус заключался в том, что свет в подъезде гас в ту минуту, когда вошедший достигал площадки второго этажа. А на втором этаже располагалась только одна квартира – зубного врача Рашкевича, направо. Противоположная дверь – слева, – была забита и навеки забыта, поскольку тоже принадлежала Рашкевичу: он объединил две квартиры, одну превратив в зубной кабинет. И вот там-то, возле этой глухой двери, была отличная ниша, в прошлом хозяйственная, для щеток и ведер, а ныне осиротевшая. Туда Кордовин шмыгнул и замер, выставив из-за угла на вершок дуло малыша-«глока». Третий фокус заключался в дивном, в пошлой золоченой раме, зеркале, которое мадам Рашкевич, погруженная в учение фен-шуй, повесила рядом с дверью – оно должно было отпугивать злых духов, или вот таких круглоголовых кретинов, как этот, который бесшумно поднимался по темной лестнице и, слегка подсвеченный в спину околоподъездным фонарем, отлично – темным силуэтом – отражался в зеркале мадам Рашкевич.
…которую, между прочим, тоже звали Шуламитой…
– Стоять! – тихо приказал Кордовин из ниши. – Руки!
Круглоголовый с тупым стуком выронил портфель и поднял руки двумя скобами. Вместе с его башкой посередке экспозиция представляла собой букву «ша», проглотившую футбольный мяч.
– Не шуми, – добавил Кордовин. – У меня соседи старенькие, все – узники Дахау Ты старых уважаешь?
– Уважаю… – пересохшим тенором ответил прилипала.
– Это хорошо. Что в портфеле? Бутерброд или пулемет-граната?
– Нет, каталог, – бормотнул сбитый с толку круглоголовый.
– Что?! Ты откуда, мудак, свалился?!
– Я – за консультацией, – торопливо проговорил тот. – Вам привет от Семен Семеныча…
И в ответ на изумленную тишину, чуть повернув голову в сторону ниши, добавил:
– От Можара.
Глава девятая
1
Можара в мастерскую привел все тот же Игорь Мальков.
Сенька Можар был классическим спекулянтом, то есть скупал и перепродавал все, что в руки шло, и все, на что бьи спрос. На книги спрос был всегда, поэтому Сенька вертелся пропеллером, затевая дела и раскручивая обороты на книжных развалах. Оба книжных рынка раскинулись в районе Гражданки – там, где протекал Муринский ручей и проходила мощная газовая труба. Более близкий и удобный развал назывался ФРГ – фешенебельный район Гражданки. Второй, за ручьем и трубой – ГДР, Гражданка дальше ручья. По воскресным дням там густо толпился народ, а книги разложены были повсюду – на газетах, на земле, на принесенных стульях и складных столиках, на самой трубе… И, главное, водилось там все, чего душа пожелает.
Можар был обитателем и завсегдатаем обоих развалов; вокруг него уже тогда пасся небольшой отряд пронырливых угрей… Маленький, тощий в заднице и ногах, но уже с заметным брюшком, Можар – со своей монастырской тонзуркой на темени и бровками домиком, со своим присловьем кстати и некстати – «и така-сяка гармонь», казался потешным и незначительным персонажем. Поэтому Захар удивился, когда со временем выяснилось, что Сенька Можар ведет знакомства не только с Игорем Мальковым, но и с Минчиным, и с Босотой, и еще кое с кем. Все его знали, всем он для чего-то был нужен «в среду или в пятницу».
– Вы напрасно, Захар, недооцениваете Можара, – заметил как-то Аркадий Викторович, – вы его спекулянтом называете, и справедливо: слово почтенное, хотя и обезображенное советской властью. По сути своей Можар – купец. Причем купец талантливейший. У него отменный нюх на то, что и когда именно будет иметь спрос. В другой стране Можар преуспел бы довольно быстро. Однажды на моих глазах он заработал на партии джинсов по телефону, ни разу на эти джинсы не взглянув. Нет, вы присмотритесь к этому господинчику. Присмотритесь. Он может быть ве-есьма полезен.
