Лоуренс Норфолк - В обличье вепря
Однако обвинения Фойерштайна ровным счетом ни на чем не основаны, как показывает даже самое поверхностное исследование вопроса. Которым, к сожалению, до настоящего момента никто не дал себе труда озаботиться».
Сол осушил чашку и заказал еще одну. По мере чтения он постепенно осознавал, что слово «поверхностное», пожалуй, меньше всего применимо к проведенному Славко Михайловичем «исследованию». Журналист съездил в Грецию с тем, что он сам обозначил как «простой вопрос, требующий сложного ответа», и с головой ушел в то, чтобы отделить истинное от ложного, ложное от ошибочного, а ошибочное — от сознательно выдаваемого за таковое. Как и следовало ожидать, проект этот завел его в трясину противоречащих друг другу подробностей, в отношении которых нельзя было с уверенностью положиться ни на сведения, приведенные у Якоба, ни на его собственные.
Однако, пока Михайлович медленно, но верно обследовал те места, в которых происходило действие поэмы, он нашел двух свидетелей, куда более убедительных, чем молчаливые горы или не в должном порядке рассаженная растительность среднегреческой загородной природы. Первый был — эмигрировавший в Америку грек, который вернулся на родину в 1937 году и утверждал, что во время войны сражался вместе с Зервасом, пока не охромел в результате ранения. Какое-то, весьма недолгое время он работал переводчиком в британской военной миссии в Мессолонги и в 1945 году присутствовал на допросе некоего молодого человека — вел допрос офицер британской разведки. «Да это, собственно, был и не допрос. Так, чайку попили и поболтали о войне. И переводчик ему был совсем не нужен. С английским у него все было в порядке. Лучше моего», — процитировал Михайлович своего свидетеля.
А чаю тогда так и не дали, подумал Сол, вспомнив этого человека и британского капитана, который его допрашивал.
Не потребовавшийся в тот раз переводчик запомнил имя этого молодого человека, а вот лица не запомнил и не смог опознать Сола по фотографии. Честно говоря, он мог бы вообще не вспомнить об этом эпизоде, если бы речь не зашла о Фиелле. «Конечно, кто же не слышал тогда о Фиелле; в те времена столько всяких слухов о ней ходило, — сказал он журналисту. — И никто не знал, что с ней в конце концов случилось. И о полковнике Эберхардте они тоже говорили. Единственное, что нам было о нем известно, так это что он эвакуировался вместе со всеми прочими. И этот молодой человек тоже собирался уезжать. Бумаги ему уже выправили американцы».
Второго свидетеля Михайлович встретил по чистой случайности. Журналист отправился на север, в горы, в нарушение установленных военными правил перемещения в этом районе. Но чем больше вопросов он задавал, тем менее разговорчивыми делались деревенские жители. Иногда эта неразговорчивость перерастала в откровенную тревогу. Если он становился слишком настойчив, ему угрожали, а из одной деревни даже выгнали вон. Он вернулся по собственным следам в Карпениси, где у него вышла ссора с проводником, после которой его арестовали и продержали под замком до утра. Здесь наконец странные реакции поселян получили более или менее внятное объяснение. Начальник местной полиции бросил ему в припадке раздражения, что «вот где у него сидят эти сумасшедшие немцы» — прежде чем принять штраф и отпустить куда глаза глядят. Ему напомнили, что иностранцам без особого разрешения находиться в этом районе запрещено — и посадили на автобус, идущий назад в Мессолонги.
Остаток этой детективной истории Михайлович раскатал еще на целую страницу, хотя исход ее был в принципе уже ясен. Взяв для начала несколько ложных следов, он в конце концов загнал нужного ему зверя в Навпакте. «Сумасшедшим немцем» оказался, естественно, Якоб, хотя путешествовал он с израильским паспортом. Его госпитализировали в порту после «нервного срыва», если верить доктору, который его пользовал. Была цитата и из доктора:
«Его привезла женщина, которая представилась его женой. Что-то там такое с ним приключилось прямо на квартире. Он был не в состоянии дать сколько-нибудь связный отчет в своих действиях, а женщина откровенно мешала. Упадок жизненных сил у него был полнейший. Вдобавок — параноидальный бред, которого он не отличал от реальности. Мы давали ему успокоительные. Он провел здесь четыре дня, после чего из Афин пришла карета „скорой помощи“ и увезла его».
«И это, — саркастически заметил Михайлович, — тот свидетель, которого мы предпочли Соломону Мемелю».
Статья заканчивалась полномасштабной атакой на «доморощенных комиссаров от культуры», которые проявили столько рвения, чтобы опорочить одного из лучших поэтов Европы, после чего Михайлович раскланивался, выразив надежду, что теперь они проявят ничуть не меньше рвения, чтобы загладить свою вину.
— А почему же вы ни разу не задались вопросом, он это сделал, господин Михайлович? — сказал Сол, вслух, по-немецки, вызвав недоуменный взгляд со стороны бармена.
Он закрыл журнал, положил в блюдечко несколько монет и вышел на улицу.
— Теперь самое время сказать, что мы думаем по этому поводу, — ликующим тоном проговорил Модерссон.
С тех пор как появилась статья в «Шпигеле», прошло три недели. За это время едва ли не все основные газеты и журналы отметились покаянными материалами по «Делу Мемеля». Сегодня настал черед «FAZ» [217], редакция которой заретушировала неудобную ситуацию расплывчатым обзором былых литературных мистификаций, размазанным аж на три полные страницы. И заканчивалось это все ханжески-благочестивым предостережением: «Теперь ставки стали выше. И литературные игры перестали быть играми чисто литературными. Теперь мы играем с нашей историей. И давайте больше никогда не ронять ее из рук».
— Они там что, в мячик играют или в рулетку? — спросил Сол, когда Модерссон зачитал ему по телефону последние строки.
— А еще они хотят взять у вас интервью, — сказал Модерссон, — Впрочем, сейчас все газеты этого хотят. Я тут поговорил с коллегами. Мы отберем восемь-девять изданий, причем даже не самых влиятельных. Несколько небольших журналов.
Голос у Модерссона снова звучал молодо, но манера речи была все такой же тягомотной. Разговору предстояло длиться и длиться, пока он дойдет до той точки, которой ждал Сол. Вчера он ходил на прежнее место жительства, в «Отель д'Орлеан», чтобы забрать у дряхлой консьержки почту.
— Телефон звонит постоянно, — тут же начала ворчать она, уткнув скрюченный указательный палец ему в грудь. — И все время вас спрашивают!
Модерссон принялся перечислять журналы, которые имело бы смысл пригласить, в порядке предпочтения. Рано или поздно Сол улучил момент, чтобы сумел прервать неумолимо ровное течение его речи.
— Знаете, господин Модерссон, мне вся эта затея кажется контрпродуктивной.
— Контрпродуктивной? Ну да, конечно, повторять одно и то же по десять раз — занятие утомительное. Пресс-конференция будет куда удобнее. Мы можем устроить ее прямо здесь, в издательстве, и пригласить побольше журналистов.
— Господин Модерссон, вы меня не поняли. Пресс-конференция будет ничуть не более продуктивной.
— Господин Мемель, официальное заявление будет гораздо более эффектным шагом, если вы сделаете его лично. Впрочем, если вам угодно, мы можем просто распространить его — обычными способами.
— Заявление?
— Ваше заявление, господин Мемель.
— У меня нет никаких заявлений, господин Модерссон.
— Но должно же быть какое-то заявление. Вы же полностью реабилитированы.
— Я уже дал свое последнее интервью, — сказал Сол, — Я уже ответил на последний вопрос. Я уже сделал все заявления, которые мог сделать в этой жизни.
Тем же летом «Die Keilerjagd» была включена в программу немецких средних школ. Осенью за Германией последовала Австрия, а следующей весной — Франция. Тоненький ручеек переводов на иностранные языки прорвал плотину и превратился в настоящее половодье. Он получил чек на солидную сумму от «Зуррера» и купил квартиру в современном здании, с окнами на мост Мирабо. Его вторая книга, стихотворный сборник, вышла из печати и получила весьма приличную прессу. Свои издания он выставил на самой нижней полке у себя в гостиной, и книжка Якоба встала самой последней. С того времени, как появилась статья Михайловича, о Якобе ничего не было слышно.
Появился, однако, Михайлович, собственной персоной, маленький востролицый человечек: они договорились встретиться в ресторане, он встал, протянул Солу руку через стол и представился: «Слава».
— Я не знаю зачем, но ему очень хочется поговорить с вами лично, — объяснил ему Модерссон. — Речь не идет об интервью, господин Мемель. Может быть, все выглядит даже совершенно противоположным образом: он хочет, чтобы вы его о чем-то расспросили.
Слава говорил на ломаном немецком, но французский у него был великолепный. Сол вежливо поздравил журналиста с прекрасной статьей. Слава затряс головой.
