Лоуренс Норфолк - В обличье вепря

Странное поведение Райхмана стало несколько более понятным, когда по почте ему пришла первая подборка газетных вырезок, присланных ему из редакции «Зуррера» без каких бы то ни было комментариев.

Если на эту удочку попался даже такой проницательный критик, как Вальтер Райхман, то на что же надеяться нам, простым смертным? Его прошлогодний протеже, Соломон Мемель, вернулся, чтобы отныне стать ночным кошмаром великого господина Райхмана. Сколько было шума, какое величие прочили этой дутой фигуре — и вот сегодня Соломон Мемель представляется литератором куда менее значимым, чем то могло показаться даже на самый первый неискушенный взгляд. Новое издание «Die Keilerjagd» — где слов не так уж и много, но зато много сносок — не оставило никаких сомнений в том, что память Соломона Мемеля страдает весьма неожиданными провалами.

Один или два журналиста рассуждали о мотивах, побудивших «независимого исследователя, аффилиированного в университете Тель-Авива» или «неутомимого комментатора „Die Keilerjagd“» выступить со столь резкой критикой, однако историю выгоднее было рассказывать, если Якоб Фойерштайн оставался фигурой неясной и загадочной. В мае и июне издевались по большей части над Райхманом — который хранил молчание. «Шпигель» не снизошел даже до того, чтобы просто упомянуть об этом скандале.

Сол тоже не спешил высказываться публично, принимая во внимание, что главного смысла проделанной Якобом работы достоянием гласности еще никто не сделал — по крайней мере, настолько явно, чтобы на это нужно было отвечать. По настоянию Андреаса Модерссона он целую неделю писал — и рвал по мере написания — письма к Якобу. Тот конверт, который он в конце концов отправил, адресован был: «Профессору Якобу Фойерштайну, в университет Тель-Авива». Письмо гласило:

Дорогой Якоб, мы выжили. А теперь нам нужно поговорить. Встречусь с тобой, где скажешь. Пожалуйста, напиши мне. Жду и надеюсь,

Ответа он не получил.

Стояла середина лета, новостей особых не было, и потому респектабельные издания время от времени позволяли себе публиковать длинные, тщательно аргументированные статьи, в которых обсуждалась возможная степень подлинности событий, стоявших за сюжетом «Die Keilerjagd», вместе с вопросом о том, насколько можно доверять ее автору. Собрат по поэтическому ремеслу попытался «защитить» право Мемеля «выстраивать придуманную жизнь вдоль кардинальных линий своего искусства». Некий австрийский ученый выдвинул тезис (аккуратно выведя его на максимально обобщающий уровень) о том, что сознательный обман в поэтическом творчестве можно рассматривать как реакцию на неизбывную и не подлежащую верификации фальшь повседневной жизни, и в этом смысле — как высшую форму правды. Единственной вырезкой, которая слегка подняла Солу настроение, стало письмо к главному редактору венского «Штандарда»:

Уважаемый господин редактор, мой покойный муж, Леон Фляйшер, никогда не стал бы публиковать шарлатана. Соломон Мемель — великий поэт.

Редакторский комментарий, сопровождающий письмо Ингеборг Фляйшер, гласил: «Наше издание оставляет за любым великим поэтом право быть как шарлатаном, так и наоборот».

Дни у Сола большей частью уходили на работу, впрочем, совершенно не систематическую, над переводами из французских поэтов — Шара, Ларбо [216], а вечера он проводил в кафе на рю Спонтини. Если ему не спалось, он пил американский виски и работал до самого утра — по рюмочке на страницу. Тексты выходили формально выверенные, почти музыкальные, с периодическими взрывными выбросами причудливых образов. Просыпался он поздно, иногда — прямо за столом, и перечитывал ночной поэтический урожай. И всякий раз по утрам оказывалось, что ничего стоящего он не написал.

К осени толстые пакеты с газетными вырезками от «Зуррера» приходить перестали. В октябре было одно-единственное упоминание в чисто академической статье, посвященной в основном литературной полемике в Австралии в 1920-е годы. В ноябре вообще ничего не было. Затем, с последней предновогодней почтой, пришло письмо из Тель-Авива. Из конверта выпало его собственное письмо. Нераспечатанное. Сопроводительная записка была напечатана на именной бумаге профессора Цви Явеца, сотрудника филологического факультета. Оно гласило:

Высылаю Вам обратно Ваше письмо, адресованное: «Профессору Якобу Фойерштайну, в университет Тель-Авива». Названное учреждение ответственно заявляет, что профессор Фойерштайн никогда не получал профессорского звания по университету Тель-Авива, никогда не числился в штате его сотрудников и вообще никак не был с университетом связан. Наше мнение не совпадает с мнением, высказанным в опубликованных им комментариях к Вашей поэме, и мы хотим особо обратить Ваше внимание на то, что ни одна из его публикаций никогда не была одобрена либо представлена к печати в стенах нашего университета.

Ниже, неряшливым крупным почерком, профессор Явец добавил от себя лично:

Я и весь Кружок ивритских писателей Тель-Авива в полном составе приветствуем Вас, Соломон Мемель. Мы не час и не два провели, обсуждая Ваше творчество, и желаем Вам всяческих благ в это непростое для Вас время.

Прошло парижское Рождество, уже пятое на моем счету, подумал Сол, слушая колокольный перезвон за окном. Вопросы религиозные его волновали мало, но вот бутылку виски он сегодня решил открыть пораньше. Потом нацарапал «С Рождеством!» в верхнем поле присланного профессором Явецом письма и переадресовал конверт Андреасу Модерссону, в «Зуррер ферлаг». Его издатель не звонил ему… Он так и не смог точно вспомнить. С ноября? С октября?

— С Новым годом, господин Мемель!

— Что-что?

— С Новым вас годом! Это Андреас Модерссон. Я вас не разбудил?

— Да, то есть нет. С Новым годом, господин Модерссон.

Было не то девятое, не то десятое января. Видимо, утро, догадался Сол.

— Господин Мемель, «Шпигель» проснулся. Они опубликовали большую статью. Чудесную статью. Вы сможете найти экземпляр в Париже или вам выслать?

Продавец в киоске «International Presse» на Северном вокзале, разрезав упаковку и вручив Солу журнал, поглядел на него странно. Сол опустил глаза и встретился взглядом с собственным портретом на обложке — и с фразой «Дело Мемеля», написанной прямо поперек лица. Он перешел через дорогу к ресторанчику в первом этаже «Отеля Терминю». После первых успехов «Die Keilerjagd» он несколько раз давал интервью именно здесь, отражаясь в зеркалах кабинета в задней части ресторанной залы. Он узнал метрдотеля, но тот его не узнал. Он сел к барной стойке и заказал кофе.

К немалому его удивлению, статья принадлежала не Вальтеру Райхману, хотя последний и фигурировал в ней в качестве действующего лица. Написал ее некий «Славко Михайлович», который начал с пересказа всем известной истории о том, как «Die Keilerjagd» была написана, как она была опубликована и как ее успех был гарантирован появлением «революционной в своем роде» статьи «самого уважаемого из ныне живущих немецких журналистов и литературных критиков».

И следом — падение. В никому неизвестном тель-авивском издательстве выходит книга Якоба, «при обстоятельствах почти таких же загадочных, как обстоятельства возникновения текста, комментарий к которому она собой и представляла». Михайлович проанализировал, каким образом под прикрытием процесса комментирования, тщательного и непредвзятого, делались более чем предвзятые заключения и как, в результате сведения всех сделанных Якобом поправок и прямых подтасовок в единый согласный аккорд, автору «Die Keilerjagd» был нанесен непоправимый урон. И на этом автор статьи вдруг прерывал свой анализ.

«Впрочем, все это не имеет отношения к делу. Обвинения, выдвинутые Якобом Фойерштайном, носят характер сугубо имплицитный; они нигде не сформулированы прямо и открыто. Да и за пределами его комментария не было ровным счетом ничего, кроме обычных инсинуаций, кроме слухов и сплетен. А сформулировать их следовало бы так: успехом своим поэма Соломона Мемеля „Die Keilerjagd“ обязана не чисто поэтическим достоинствам, а тому, что она правдива. Она обязана быть документом в не меньшей степени, чем литературным текстом. Мемель и сам говорил о тех событиях, которые кроются за его строками, об охоте на Эберхардта и о той роли, которую в этом сыграл он сам. Фиелла успела стать едва ли не иконой. И ведь никто не отрицает, что эти события действительно имели место, даже профессор Якоб Фойерштайн. Обвинение направлено в адрес свидетеля этих событий, Соломона Мемеля: что, в противоположность его собственным словам, записанным Вальтером Райхманом и опубликованным в этом самом журнале, он там не был и, соответственно, не принимал никакого участия в событиях, вдохновивших „Die Keilerjagd“. Его поэма основана на лжи и тонет в этой лжи с головой.