Энсон Кэмерон - Жестяные игрушки
И все же я жду, пока и он уедет, чтобы дальше смотреть на смертоубийство, которое, возможно, происходит на той стороне улицы, пока он мне тут улыбается. Поэтому я кричу своему окну: «Греби отсюда, хряк рекламный». Грузовик не трогается с места. Восторженный рекламный хряк, продающий себя и своих приятелей на отбивные, продолжает мне подмигивать. И я вынужден признать — даже я, человек, ежедневно добавляющий этому миру небольшую порцию рекламного лоска, — даже я вынужден признать, что в этой стране свинья, щеголяющая патриотическим родимым пятном на заднице, подмигивающая тебе и улыбающаяся от уха до уха по поводу своей беконной судьбы, всегда будет стоять между тобой и тем, что происходит на самом деле. Что светские фотографии, и живописные сцены, и телевизионные объявления всегда будут стоять на пути того, что происходит. Что всегда найдется какая-нибудь яркая диорама, которая не даст человеку посмотреть на драку и услышать истину.
И это не чей-то там злой умысел. Это просто такой театральный занавес общества, в основе которого лежит торговля. Все самые звонкие объявления и самые живописные сцены направлены, чтобы продать, или обменять, или убедить, или утвердить, или просто заполнить пробел, мертвый сезон продаж в календарном году. И так до Рождества, когда вся эта торговая орбита превращается в сумасшедший дом, словно рынок перед закрытием. Водопады счастья по бросовым ценам, потому что завтра они будут никому не нужны.
А реальность — так, преходящая мелочь. Слишком незначительная, чтобы узнать, как протекает драка между семидесятикилограммовым водителем грузовика, стокилограммовым таксистом и взбешенными девицами с занесенными над головами пивными бутылками. Выплеснется ли бушующая в них ярость, или все завершится торжеством правосудия.
Общество намалевало для меня хряка с родимым пятном в форме Австралии на заднице. Я намалевал для этого общества флаг.
Ко времени, когда грузовик с нарисованной на боку свиньей трогается на зеленый свет, они уже расцепились. Оба отряхиваются и поправляют волосы. Заправляют рубахи. Женщины уехали. Мужчины расходятся, каждый к своей машине. Что-то там, за этой свиньей, сменило их разлад на полный и безоговорочный мир. Что именно, я не знаю. Возможно, страховка.
* * *Я принимаю душ, завтракаю и еду в «Путешествия в Опасность». Брэдли развалился за своим столом. Сегодня на нем штаны в шашку, плотно обтягивающая тело футболка из лайкры, а волосы выкрашены в оранжевый цвет — на мой взгляд, праздничный и веселый, дикий и шутовской. Не самый адекватный вид для того, чей работодатель и друг пропал в зоне боевых действий — сейчас более пристали бы скорбные тона. Он читает еженедельный бюллетень, издаваемый в Лондоне Всемирным Контролем по Риску. Сквозь негромкое треньканье японской музыки для медитации он слышит скрип моих кроссовок по дощатому полу и поднимает ко мне лицо с наклеенной на него улыбкой, точь-в-точь поп-артовым символом беспредельного счастья, какой обыкновенно видишь у прыщавых продавцов в окошках выдачи «МакТинз». Когда он видит, что это я, улыбка усыхает, и он говорит мне: «Привет, Ханте».
Всемирный Контроль по Риску составляет рейтинг государств по степени риска для путешествий и инвестиций. Начиная с государств с практически нулевой преступностью и стабильными правительствами и до государств, в которых царит беспредел, а правительство не контролирует ситуацию или вообще отсутствует и степень риска для путешественника максимальна. Кими скачивает эти бюллетени из Сети и с их помощью находится в курсе мировых неприятностей. А также, основываясь на их данных, назначает сумму страховки, которую продает своим клиентам вместе с путешествиями в Третий, варварский, Мир.
— Славный хайр, — говорю я ему. — В смысле, оранжевый. Оранжевый — значит шутовской? Нет. Бунтарский. Значит, бунтарский? Или это просто такая мода у геев?
— Это просто цвет волос.
— Славно. Значит, волосы больше не означают никаких политических заявлений. Утратили силу. Все равно, смотрится классно. И что пишут про Бугенвилль?
Бредли подозрительно косится на меня, потом одной рукой приглаживает свои волосы, а другой переворачивает пару страниц распечатки.
— Вовсе не оранжевый, а янтарный, — говорит он. — А пишут то же, что последние два года. «Только пять процентов территории находится под правительственным контролем. Постоянные внутренние беспорядки. Ожидается продолжение атак БРА на империалистов. Это сопровождается разгулом преступности». И тэ дэ, и тэ пэ. Я понимаю, на слух кошмар, да и только. Но так было и раньше, а она ведь уже бывала там. Она знает эти места лучше, чем ВКР.
— Ни слуху?
— Ни духу. Но ты пойми, Ханте… ведь были уже прецеденты. Вспомни Нигерию. Вспомни Заир.
Про Нигерию я не знаю почти ничего. Это было еще до нашего знакомства с Кими. Но Заир крепко хлопнул меня по мозгам. Заставил изрядно поволноваться. Три года назад, еще будучи японской гражданкой, она на три месяца пропала, не оставив следов, в Заире. Чем сильно напрягла отношения между Японией и ожиревшим диктатором, превратившим эту страну в свою площадку для игр, которому было в высшей степени наплевать на пропавшую японскую туристку. Когда она объявилась, ее совершенно не озаботило, что она напрягла эти дипломатические отношения; более того, она заявила, что таких отношений Японии вообще не следовало устанавливать, если она, Япония, действительно руководствуется теми возвышенными идеалами, о которых то и дело трубит в официальных заявлениях.
Как выяснилось, все это время она жила в какой-то нищей деревушке на берегу Конго, обучая местных приемам карате, которым обычно обучают дочерей японских промышленных магнатов в частных японских школах для девочек. Местные жители полагали, что смогут использовать это боевое искусство против соседей в грядущей гражданской войне. Она так и уехала, оставив их отрабатывать перехваты пальцев и удары лбом, предназначенные для кровожадных дикарей из северных провинций. Когда же эти кровожадные дикари явились, они оказались вооружены мачете и «Калашниковыми» и вовсе не собирались подставлять свои болевые точки крестьянам, выкрикивающим боевой клич японских школьниц.
В общем, она пропадала три месяца и вернулась с окрепшей мускулатурой, похудевшая от хронической диареи. То, что люди тревожились и переживали по поводу ее отсутствия, ее изрядно удивило, но извиняться она даже и в мыслях не держала. Что ж, если это ее отсутствие имело определенный резонанс — хорошо, тамошним жителям не помешает, если внимание Запада хоть ненадолго сосредоточится на них. И если для этого внимания требовалась пропавшая туристка — западная или японка, что, в сущности, одно и то же, — тем лучше для них. Хоть какой-то прок от пропавших западных туристов. Это напомнит Западу, что есть такой Третий Мир, который надо спасать.
Что ж, возможно, она попала в плен на Бугенвилле. А может, она снова учит потенциальных бойцов девчоночьему карате.
— Заир я помню, — говорю я Бредли.
— Нигерия, — говорит он, — была куда хуже. Она там совсем одичала. Онегритосилась. Венди совсем было собралась продавать лавочку, и тут вдруг возвращается, приплясывая, Кими — с волосами, заплетенными в сотню косичек, и в этих… ну, вроде как сандалиях из носорожьей кожи на ногах. Мне даже пришлось сделать ей реприманд насчет безнравственности щеголять изделиями из кожи исчезающего вида. И потом, они были с квадратным носком и… бр-р, неуклюжие до ужаса.
При упоминании ее имени из Киминого кабинета выплывает Венди. Она с головы до ног задрапирована в необъятное то ли платье, то ли шаль. Больше всего это напоминает обвалившийся цирковой шатер. У меня на языке вертится вопрос, какие еще артисты погребены под этими брезентовыми складками и полезут сейчас у нее из-под ног? Силачи? Акробаты? Иллюзионисты? Борцы? Карлики?
— Привет, Венди, — говорю я ей. — Бредли говорит, ты тоже ничего не знаешь.
— Про Кими? Нет, от Кими пока ничего, Хант. Она вообще не слишком пунктуальна со связью. — Она подходит к столу Бредли и берет с него распечатку ВКР. — Сейчас приедет курьер, чтобы отвезти это assessor. И будь я проклята, если успею все рассчитать. И где, черт подери, эти конверты на А4? — Она оглядывается и видит, что я продолжаю смотреть на нее. Жду, не знает ли она ну хоть что-нибудь. Молю взглядом, чтобы она стала добрым вестником. — Ох, Хантер, — говорит она. Она подходит ко мне и берет за руку. — Эй, да не переживай ты так. Уж если она уезжает, то уезжает. Типа, совсем. Просто она занята своими делами, этим ее молчание и объясняется. Этим, а вовсе не мордоворотами с «Калашниковыми». Она у нас бедуин, бродяга. Это она так успокаивает нервы — потерявшись. С Кими всегда так. Советую тебе привыкать.
До меня вдруг доходит, что эта женщина, возможно, одна из самых близких подруг Кими.
