Арман Лану - Свидание в Брюгге
— Признайся, тебе ведь сейчас лучше?
Еще бы! Здесь хоть нет этого голого вертуна… — И добавила примирительно — Как ты думаешь, он все еще там маячит?
— Вряд ли. Он уже, наверное, в постели.
Фернан освободил для них столик: они почувствовали, что проголодались. Хозяин предлагал им колбасы, птицу, пиво. Или, если угодно, шампанского… Вино он не рекомендовал бы…
— Отставить шампанское, еще успеется! — скомандовал Оливье. — В ожидании конца самой длинной ночи года, выражаясь словами нашего друга Робела, давайте, как все добрые буржуа, заморим сперва червячка и дождемся, пока не настанет день и не выглянет ясно солнышко… Потому как рождество люди придумали из страха не увидеть больше ясна солнышка… не забывайте этого, милые мои идеалисты, — вон у вас уж и крылышки видны.
Ловким движением он подхватил кружку, стоявшую на подносе у Мии, и поставил ее перед Робером. Кисловатое пиво отдавало шерри-бренди.
— Фернан, попотчуй нас сбоим фирменным пирогом.
— Ага, кёкеброд. У него начинка — из остендских ракушек, мяса креветок и ската. Но, может, сперва подать зеландских устриц?
— Давай. А потом отделаем какую-нибудь из твоих индюшечек. Да не о тебе речь, Мия, пропащая ты душа!
Мия хмыкнула. Ее глаза искрились. Служанки тут были отнюдь не угрюмого нрава. Подмалеванные жаром от печи и углем, красные, потные, они любили посмеяться всласть. Мия обслуживала парня, в котором Робер узнал того самого горластого болельщика за первую команду, — приятеля Бёмельманса и брата бургомистра Диферданжа, — которого он встретил в первый день своего пребывания здесь. Диферданжец слово в слово повторил все уже им сказанное о мяче.
— А я говорю тебе и могу еще раз подтвердить, что команда Брюгге выеденного яйца не стоит. До нас ей далеко. Ты слышал о Диферданже? Так вот, в Диферданже тренеры…
Голоса потонули в волнах музыки, и дощатый пол, словно вобрав в себя радость празднества, заходил под ногами танцующих. В толпе Оливье увидел несколько человек больных, отпущенных на время из больницы. Они обосновались в кабачке еще вчера или в крайнем случае сегодня утром. Они наслаждались свободой и с каким-то ожесточением предавались земным утехам, потягивая пиво, горькое или подслащенное и порой такое крепкое, что могло бы свалить извозчика; вдыхая густой запах жареной картошки; слушая эти однообразные мотивы. Они наслаждались окороками и жирными индюшками; деревенскими пирогами в блестящих глиняных мисках и обществом белозубых блондинок, глядящих со стен бара, — идеал женской красоты завсегдатаев Счастливой звезды. Рабочие верфей в кепках из жатой кожи играли в русский бильярд, пересыпая свою речь фламандскими ругательствами. Молодые франты в коротких куртках крутили стеклянный барабан с лотерейными билетами, надеясь получить из рук таких же модных девиц богатство и власть. Пузатые буржуа, посасывая толстые сигары, обсуждали присутствующих и смачно хохотали. Робер с удовольствием смотрел это рождественское представление. Его очень позабавили двое мужчин того же возраста, что и он, которые с невозмутимым видом, сидя друг против друга, молча курили. Точнее, не курили, а дымили, как два паровоза, и делали это добросовестно, просветленные и торжественные, словно выполняли важное задание. Все было как на большом, до отказа набитом сверкающем корабле, как на пароме, полном ликующих людей, на ковчеге, который, пыхтя и отдуваясь, сходил на воду и, подпрыгивая, захлестываемый волнами, устремлялся в открытое море, чтобы выйти из царства тьмы. Светский вариант Ноева ковчега.
Возле огромной, доисторического периода, оленьей головы с непомерно большими рогами висело написанное внушительными буквами объявление:
KINDERN ONDER DE 16 JAAR NIET TOEGELATEN.[22]
Дети до шестнадцати — не допускаются, а если старше пожалуйста!
Однако в этой чувственной радости не было ничего нездорового, низменного. После ночной прогулки по лечебнице их словно обдало бодрящим густым током жизни, тепла, пусть животного, но зато пронизывающего насквозь и греющего. В то время как одни мужчины и женщины, уверовавшие в свет и солнце и страстно ожидавшие их возвращения, собирались в церквах, чтобы громогласно объявить свою веру и силой ее заставить родиться день, другие мужчины и женщины, брошенные в глубь самой долгой ночи года, собирались в тавернах, кафе, кабачках, чтобы согреться, смеяться, есть и пить, танцевать и шуметь, чтобы изгнать извечно угнетавшие их страхи.
Именно за этим теплом и пришли узники Марьякерке в Счастливую звезду, не ведавшую что такое комплексы, неврозы, мании и бред.
Оркестр исполнял модный напев, и один из музыкантов завывал в картонный рупор:
В старых бистро АнтверпенаМоряков из Зеленого краяВстречает девчонка простая,Которую Сёткен зовут.
И знают, что ждет она ихВ клетке стеклянной своей.И дарит забвение имБелокурая девушка Сёткен… Какая круглая земля В твоей постели, моя Сёткен…
Присутствующие дружно подхватывали припев, приправленный перцем и солью, и, не жалея глоток, выводили мелодию, смачно выговаривая французские и фламандские слова.
Тридцать танцующих пар яростно стучали каблуками в такт припеву, и дощатый пол прогибался под их ногами.
И дарит забвение имБелокурая девушка Сёткен… Какая круглая земля В твоей постели, моя Сёткен
Жюльетта повернулась к Роберу.
— Когда я была маленькая, — сказала она, и его поразили теплые нотки в ее голосе, обычно звучавшем недовольно, — я все думала, что делают люди и животные, которых я только что видела и больше уже не вижу. Вот знаешь, однажды мне встретился мужчина, который ехал на велосипеде, а за ним бежала собака с высунутым языком, фокстерьер. И я целый день думала, добежала собака, куда ей было нужно, или нет. Робер, мне так бы хотелось знать, что человек, который там все ходил взад-вперед, дошел наконец, куда ему нужно. Я, наверное, просто сентиментальная дурочка, да?
— Разумеется, — вступил в разговор Оливье. — Женщина есть женщина. Существа инфантильные. И эти несчастные захотели быть свободными и жить, как мужчины, но для этого нужно перестать быть женщиной — в том-то вся и загвоздка!
В дыму четче проступал рисунок лица или маски: незатейливый, сделанный на грубом материале, жесткий и тяжеловатый, — таких лиц не увидишь на балу в Париже, зато они дышали искренним весельем. И во всем чувствовался избыток здоровья.
За одним из столов сидело трое стариков под семьдесят: двое мужчин в тесных костюмах из темного сукна и женщина в черном платье; старики весело смеялись беззубыми ртами и ели жареную картошку, которую они брали прямо руками.
Старуха прошамкала, улыбаясь французам: «Dat is goed! Dat is goed!» Когда она смеялась, у нее открылись желтые, наполовину сгнившие корешки зубов, и все-таки она была такой милой. Dat is goed! Ах, как хорошо!
За соседним с Робером столиком общество развлекала высокая пышнотелая блондинка с молочно-белым цветом лица и ярко-голубыми навыкате глазами, с круглым носиком, круглыми скулами и вся усыпанная веснушками. Они понимали не все слова, но догадались, что блондинка негодует: почему это на елке не свечи, а электрические лампочки.
Запыхавшаяся после танца, с растрепанной прической, из которой выбилось надо лбом несколько вьющихся прядок, она кричала:
— Что это за рождество без свечей! Нашли тоже — рождество! Neen, это не праздник. Neen, neen, neen. Фернан, мы хотим, чтоб были свечи!
И она прикасалась полными яркими губами к высокой кружке с темной пенистой жидкостью, которую она время от времени помешивала длинной ложкой.
— Знаешь, что она пьет? — спросил Оливье.
— Пиво.
— Пиво-то пиво, но с гренадином.
— Как ты сказал?
— Портер с гренадином.
— Фу, гадость какая, — бросила Лидия. — Я бы никогда не смогла!
А девица уже выкачала добрую половину своей пол-литровой кружки и теперь утиралась носовым платком, от которого сильно несло дешевыми духами. Зала наполнялась дурманящим запахом можжевеловой водки. Хозяин потихоньку продавал спиртное в кофейных чашках, как, бывало, во время оккупации во Франции тайком продавали коньяк.
Неутомимая блондинка буквально не стояла на месте, она соло выделывала па канкана, а ее друзья хлопали в ладоши. Она была под стать этой обстановке с ее средневековой кухней — с пивом, в котором было наполовину спирту, с сигаретами «бельга» или «басто», и с крепким запахом табака «семуа», и с толстыми гаванскими сигарами, и с внушительными кусками колбасы, с жирным запахом подрумяненной индюшки, к которой, неизвестно почему, подавали красную капусту и сладкий компот.
