Михаил Анчаров - Записки странствующего энтузиаста

- Что вы таращитесь? — сказали они. — У такого самонадеянного папаши, как вы… И я опомнился и стремглав влетел в свое время.

И в самый раз. Кефир чуть не свернулся.

Сынок глядел на меня дружелюбно и, приплясывая в манеже, исполнял северный танец. Реальные «уголки» поскрипывали. Надо было менять ему трусы. Тогда я опять рванул в будущее, но значительно ближе.

Я всегда ужасно боялся залететь лет на восемьдесят вперед — так как боялся не встретиться с сыном. Однако не удержался попробовал — увидел его молодого. Оказывается, он научился омолаживаться и не стареть.

По-видимому, с этого начиналось бессмертие. Но вот беда — полная каша «времен». Представляете, каждый живет в своем возрасте — какой выбрал, в том и живет.

- Отец, — сказал он… — Напрасно ты пишешь неизвестно кому… «Дорогой дядя!» Он еще не может прийти, твой «дорогой дядя», он занят.

- Да, знаю… Знаю… Но я пишу, чтоб, когда он придет, он знал, как мы жили… А придет?

- Придет, — сказал он. — А как же! И запнулся.

Видно, были причины помалкивать. Я ему говорю:

- Сынок, память о прошлом нужна, чтобы исправлять воображаемое будущее.

- Настоящее?

- Нет, именно будущее… Его не вычислишь. Как можно вычислить будущие выдумки?

- Это верно, — сказал он.

И тут я подумал — ведь если такая каша времен в моей голове, значит, и мой сынок…

- Послушай, — говорю, — получается, что когда ты был маленький…

- Ну да! — сказал он.

- Погоди… Соображу… Значит, ты родился ко мне из будущего?

- Ну да, — сказал он. — Сейчас я работаю над тем, как восстановить тебя и маму.

- Ну и как?

- Есть кое-какие идеи.

- А нельзя ли слетать в будущее и там узнать, получилось восстановление или нет?

- Без толку, — сказал он. — Они еще этого не умеют.

- Почему?

- Я же еще это не придумал.

- Чудак, — сказал я, — а ты залети не так далеко и узнаешь, что именно ты придумал.

- Я так и делаю. Уже сто раз так делал, но все узнаю порциями, черновики, варианты, и снова возвращаюсь.

- Черновиков не бойся, — говорю. — В наше время это называлось вынашивать.

- Какая разница, — сказал он с раздражением. — Меня это изводит.

- Сынок, — сказал я, — а ты посмейся.

Он начал смеяться, и мы опять очутились в сегодняшнем дне. Но я запомнил, что он мне написал на бумажке после некоторого колебания, а бумажку порвал. Он написал: «Зачем восстанавливать всего человека? Надо восстанавливать его семя». Вот, оказывается, по какому пути пойдет бессмертие.

И под мое «бурдым-бурдым», держась за перекладину манежа, он исполнял танцы северных народов.

Господи, как он вырос: уже все передние зубки.

Прощайте, сир, самолет приземляется в московском аэропорту, и я возвращаюсь из поездки в две полужизни, как вы заметили. И несмотря на ваши тысячелетние старания, я возвращаюсь с восхищением, сир. Все подтвердилось.

Применить к жизни опыт поведения художника на холсте — это и было бы искусством жить. Не наука жить, она здесь подспорье, а именно искусство жить. А всякое искусство начинается с восхищения. Если не восхитился — искусство еще не началось. И никуда от этого не денешься.

Нелепо говорить: «Восхищение — чувство коварное. Оно может завести куда-нибудь и так далее». Всё куда-нибудь заводит. Нет такого явления, которое бы куда-нибудь не заводило. Развитие — это движение.

Поэтому не чувство восхищения коварно, а те, кто этим восхищением коварно пользуется, безразлично кто — шлюхи или фюреры. Восхищение — природное чувство, но если им вероломно пользоваться, то чего удивляться, если вера ломается? Это не игра словами, это их забытый смысл.

И самое страшное вероломство — это когда у человечества ломают веру в то, что его смекалка, его жажда и сила жить, его способность излучать свет всё одолеют, и будущее будет.

Речь не о том, чтобы забыть прошлое, а о том — как бы не забыть будущее. А оно родится только от восхищения тем, что есть реально, сию секунду. Никто еще никого не родил по памяти или по воображению. Родят от восхищения тем, что есть. Сколько ни болтай об этих делах, импульс к зачатию всегда — восхищение тем, что есть, хоть на секунду, но тем, что есть.

Восхищение! Природное свойство человека: секундное, божественное, забытое, затюканное, внезапное, незначительное, всеозначающее…

Когда мы изучаем ушедшую культуру — мы изучаем ушедшее восхищение.

Человек живет надеждой на восхищение. Если восхищаться надежды нет — остается дожитие.

Обманут ли человек вероломно, обманулся ли он сам, верит ли он, надеется ли он, любит ли, мудрец он или только софист — это лишь меняет дело, но не отменяет его. Движение жизни, перспективы ее, святой ее аврал, развитие, расцвет, рассвет — все зависит от восхищения.

Потому что восхищение с восхищением не враждуют, враждуют их бесплодные последствия.

Простите меня, дорогие детишки, но, мне кажется, — это и есть искомое ключевое Слово, которое может уладить все, если в него вдуматься. Все — понимаете?

Восхищение.

Дорогой дядя!

Это не рассказ о тольяттинцах и поэтах, это то, что я хотел бы им рассказать.

Дорогой дядя!

Последнее, что мне дано было увидеть там, вдалеке, — это первый день Возвращения Бессмертных.

Ночь заливала площадь трех вокзалов, а я увидел сияние времен. Пошли художники. Потом притихло — вышел безбородый старик с измятым лицом. На голове — чалма-полотенце. Он смеялся беззубым ртом, и я не выдержал и пал ему в ноги. Клянусь честью, он провел ладонью у меня по плечу и что-то сказал по-староголландски. Ангел-щелкопер перевел: не дрейфь. Отстранив суетившихся ангелов-щелкоперов, старик взял первую попавшуюся кисть, сунул, не глядя, в первый попавшийся горшок с краской и начал лепить на холсте хаос, из которого вдруг стал остро сиять чей-то взгляд, запомните — не глаз, а взгляд.

Он работал, нарушая правила всех Академий, анатомий и перспектив, он работал, беря что попало из каких попало горшков, он работал любой грязью земли, и у него выходило всегда одно и то же — Его Величество Человек. Он работал МИР из подручных средств, выясняя по дороге свои желания, а хотел он всегда одного и того же — Человечности.

Грохотали одноногие шарманки и панфлейты всех необузданных органов, смеялись ирландские скрипки, банджо глохли от консервного пляса, сумасшедшая балалаечка подставляла плечо раненой трубе Армстронга.

Где-то вдали елозили и шептали кисти всех выпученных амбиций. Что-то вылизывали пидлабузники, и порхали легкие слова — турнюры, гипюры, купюры и исчезали в хорошо оплаченной пыли.

Но свистели нищие кисти Франса Гальса, Модильяни, Домье и Ван Гога, и мир освобождался от блевотины симметрии и блевотины безумия и представал ликующим ритмом.

Потому что не звезды творят ритм, а ритм творит звезды. И человек отличается от других существ, живых и выдуманных, только одним — человечностью. Все остальное у него как у вируса.

Так работал Рембрандт Ван Рейн — Освободитель.

…Пустота в моем мозгу, накрытом чашей черепа, забирала тепло из клеток мозга. Электронный газ свободно метался в моей пустой башке, складываясь во что попало, и был похож на что угодно.

Электронные облака складывались в то, что было угодно всему живому, что населяло Землю и ее окрестности — всю гигантскую утробу Космоса с его раем, адом и бесчисленными сгустками копошащихся галактик, часть которых схлопнулась и уже не светилась ни фига.

И вся гигантская утроба Космоса, вся плацента, где зарождалась Новая Вселенная, все огромное брюхо — неслышно и грозно тряслось от хохота, расставаясь со своим прошлым, но расставаясь медленно.

Я вышел на площадь трех вокзалов. Была ночь.

Я вышел на улицу пустую, как перед понедельником, и закричал, как только мог, сильно: — Ульяна, Костя, Три! Анна-Анна, Борис!

Что это такое, кроме меня и детей, не знал никто, но мы знали, что это — позывные детской радиостанции. И эфир пробила морзянка.

Сначала заработала одна детская радиостанция, потом к ней подключились другие. И я передал декларацию для распространения по всему миру:

ДЕКЛАРАЦИЯ

Если это все не кончится, я:

1) Сначала сделаю всех бесплодными.

2) Потом уведу наличных детей своей дудочкой.

3) Потом оставшиеся самцы начнут ускоренно стареть, потому что будут стареть их самки, а новых не будет.

4) Потом старые развалины останутся среди разваливающихся механизмов.

5) Потом, когда все старье передохнет, я верну на Землю детей, которые, воспользовавшись парадоксом Эйнштейна, повзрослеют только на год. Подпись: Странствующий Энтузиаст.