Григорий Ряжский - Дивертисмент братьев Лунио
Сразу нашла его, как только фамилию назвала на проходной. Он там начхозом служил, кабинет имел отдельный, небольшой. Там же на проходной и объяснили мне, как его найти. Помню, здоровенный парень был там ещё, двухметровый, не меньше, он и показал.
Ну мы с дядей Славой расцеловались, он даже прослезился сам, про работу разговор зайти так и не успел. Я подумала, может, он мне поможет немного денег для жизни организовать, через камушек от брошки. Спросила его. Он говорит, не вопрос, детонька моя, приноси, помогу. А у меня отколупнутый был, с нижнего круга. Протягиваю. Он смотрит на свет и говорит, что деньги будут завтра, приходи. И назвал сколько. И было это даже больше, чем я хотела. И я ушла до завтра.
А назавтра деньги забрала у него и пошла своих искать, сначала на наш адрес. Но там их не оказалось, а новые сказали, куда старые Лунио переехали по обмену. Я туда – подъезд они помнили, а квартиру не знали и этаж.
Сижу караулю, наудачу, поглядываю со скамейки своей. Долго сидела, стемнело уже. Вдруг, смотрю, Гришенька мой идёт, дедушка ваш. Не старый совсем, подтянутый, очки аккуратные, бородка ухоженная, вокруг рта. А под руку с ним дамочка, довольно молодая, полненькая такая, чуть поболе тридцати, наверное, и с цветком в руке. И так смотрит на него, а он от себя взглядом отвечает, как только милые супруги ходят, у которых всё в жизни хорошо сошлось. И смеются. А до меня только отрывок долетает, его голосом: «Ты у меня хоть и технолог, говорит, но зато я у тебя охранник, так что держись всегда ко мне поближе, милая». Как-то так, кажется, говорил. И они зашли в подъезд, в третий, в ваш. И всё.
В тот день я к тёте Кате своей вернулась, деньги ей на жизнь отдала, а сама с того дня запила. Поняла, что последняя надежда моя сгинула, умерла, в могилу окунулась. Сама неживая, и надежда стала мёртвой. И пила запоем, даже не сходила больше покараулить, чтобы на Машку посмотреть, какая она стала, если живая осталась от болезни этой. А когда мама ваша умерла, в семидесятом, я про это не знала, меня в тот год в клинику положили, лечилась от алкоголизма, такие дела. Потому что допилась до белых чертей, ребята. Пыркин тогда помог с этим, дядя Слава, живой ещё был. Он договорился, и взяли меня, но не как чёрт-те кого, а за деньги опять же, в хорошее место, где помочь обещали, да только не помогли. Не хватило ни сил их, ни лекарств, чтобы переломить меня, голову мне переключить на разум, не справились они в тот раз, хотя и старались. А вышла когда из клиники, то дядю Славу похоронили уже, Пыркина, умер он от сердца, не подождал меня.
Так мы одни с тётей Катей и стали дальше жить вдвоём. Ни у неё никого, кроме ещё пары тёток чужих, ни у меня тоже, даже Пыркина теперь не осталось.
А потом про вас узнала, что остались вы от Машеньки наследством, близнечиками. Ходила, смотрела, сама хоронилась где-как и глядела, какие вы. Часто видала, и вас, и жену Гришину новую, и с ним вместе, и одну. И как в Жижино вместе все отбываете, и как оттуда возвращаетесь тоже дружной семьёй. И такая боль меня охватила за всю мою дурость человеческую. Я ещё подумала, ведь это и я бы так могла сейчас, вместе с ними со всеми, с ребятками, с Гришенькой, дружно, вместе, жить, радоваться и других радовать, маленькие они или большие, да какая, Господи ты мой, разница, если родные все, любимые и свои. Я потом даже видеть это перестала, что маленькие вы, меньше других росточком. И потихоньку от водки отказалась, почти совсем. А потом уже окончательно. Доктора помочь не сумели, а вы смогли, ребятки, вы и никто другой, хотя сами об этом не знаете.
А после уже с чемоданчиками видала вас, не раз, когда стали ходить на музыку свою. У ДК сидела, ждала порой, а потом к училищу приезжать стала, тоже поджидала там не раз. Бывало, подойти хотелось, сил не было устоять, до слёз пробирало, что уйдёте вы сейчас с инструментами своими, а я останусь, и никто никогда не узнает, что я у вас была и есть. Ещё подумала, сдохнуть, что ли, поскорей, чтобы не так обидно было доживать. Только тётя Катя болела сильно последние два года, всё под себя уже было у неё, и голова ушла, а я за ней ходила. Это Бог мне такую подмогу дал, не ей, а мне, чтобы я кому-то хоть чего-нибудь в этой жизни человеческого сделала, спасибо ему, хоть и не верила никогда в него. Ошибалась, так теперь я думаю.
А тётю Катю я на той неделе похоронила, последнюю живую душу из тех, кто меня знал и терпел. Теперь, наверное, выгонят меня оттуда, прописки не было и нет, так жила, по-родственному, а само жильё к власти отойдёт, к новым жильцам. А тут читаю, Гришенька скончался, Гришенька мой бедный. Ну, думаю, пойду прощусь напоследок, и будь что будет, руки на себя потом наложу, а сначала к ним схожу, к мальчикам и к Грише. Ну вот и пришла к вам, бабушка ваша незваная...»
Руки её мелко задрожали, она накрыла ладонь другой ладонью, пытаясь унять дрожь, но не сумела. И заплакала, не сдержалась. Мы с Нямой сидели и продолжали молчать, как безмолвствовали всё это время, пока слушали её, ни разу не попытавшись перебить вопросом.
Няма положил свою детскую ладошку на её, придавив дрожь, и сказал:
– Не надо, бабушка, никаких рук ни на кого накладывать, хорошо?
– Мало нам несчастья с Гиршем, – добавил я, – чтобы ещё и с родной бабушкой, только найдя, расставаться.
– Мы тебя в обиду не дадим, не бойся, бабуль, – уверенно произнёс Няма.
– А про жилплощадь не беспокойся, на улице не останешься, – твёрдым голосом поддержал я брата. – У нас с этим вопросом, слава богу, дело пока обстоит нормально.
Юлия Григорьевна уронила голову на скатерть с узорчатой Франиной вышивкой по углам и заплакала ещё сильней, просто зарыдала, не умея себя сдержать. Она рыдала так сильно, что её горький плач пару раз перемешивался с завываниями и получалось несколько картинно. Но мы-то знали, что это не так, и потому сидели и терпели, точно понимая, что каждый из нас мысленно прожил за этот час или два ту самую жизнь, которую прожила наша бабушка. Только в отличие от неё мы ещё знали многое кроме этого. И я железно был уверен, что Няма, как и я сам, слушая, машинально вкладывал бабушкин рассказ в общую историю Лунио, вместе сливал, в единое целое, нравилось это нам с ним или не нравилось.
– Ну всё, бабушка, достаточно, – я протянул руку и погладил её по голове в попытке остановить слёзы.
– Нам ещё Гирша с тобой хоронить, – отозвался и Няма, – оставь для него немного.
Она оторвала лицо от скатерти, вытянула платок и утёрлась.
– Скажи нам, пожалуйста, бабуля, – я специально так её назвал, чтобы снять дистанцию нашей первой взаимной неловкости, – а где брошь та, что дал тебе Григорий Емельяныч?
Она всхлипнула в последний раз и ответила:
– Я её проживала все эти годы, мы с тётей Катей с неё кормились. Пенсия её и камушки эти, по чуть-чуть отдавала все годы.
– То есть не осталось её у тебя? – спросил Няма чуть, как мне показалось, взволнованным голосом.
– Осталась, – промолвила Меркулова, – только пустая она теперь, без ничего, кружочек один пустой из золота, на чём держалась. Да он у меня при себе. – Она открыла женскую сумочку, покопалась внутри и вынула брошь, вернее, то, что осталось от неё, круглой формы основу из мутного золота старого вида.
Я взял её в руки и перевернул. Мне даже не пришлось вставать и подходить к окну, чтобы усилить идущий из него дневной свет. Сзади, на внутренней стороне изделия, и так отлично просматривалось личное клеймо мастера в виде птичьей лапки.
@bt-min = Я молча протянул остаток броши Няме. Он взглянул на неё и перевёл взгляд на меня. Я в ответ молча кивнул, зная, что он меня понял точно так же, как понял его я.
@bt-min = – Волынцева, – произнес Няма.
@bt-min = – Она, – отозвался я.
@bt-min = – Мотя, – сказал Няма.
@bt-min = – Он, – подтвердил я его догадку.
@bt-min = Няма протянул брошь Маркеловой:
@bt-min = – Возьми, пожалуйста.
@bt-min = Она взяла её и положила обратно в сумочку. И спросила:
@bt-min = – А когда похороны, мальчики?
@bt-min = – Скоро будем знать, – сказал я. – А сегодня мы едем в Питер, вечерним поездом, и ты едешь с нами. Хотим договориться насчёт Волкова кладбища, для Гирша, а заодно пообщаться с Григорием Емельянычем. Он жив вообще-то?
@bt-min = – Недавно был ещё живой, кажется, – отозвалась бабушка, несколько удивлённо посмотрев поочерёдно на каждого из нас. – Генерал-лейтенант в отставке, 82 ему будет. А зачем вам этот человек?
@bt-min = – В поезде объясним, – отрубил Няма, посмотрев на часы.
@bt-min = – Я не знаю, что вы задумали, ребята, но хочу, чтобы вы понимали – он очень опасен. Несмотря ни на что. Даже на то, что он ваш кровный прадед.
@bt-min = – Мы знаем, бабушка, – сказал Няма.
@bt-min = – Да, бабуль, мы в курсе, – подтвердил то же и я.
@bt-min = – С нами ещё поедет Иван, – сообщил Няма, потерев пальцем висок.
@bt-min = – Думаю, хуже не будет по-любому, – согласился я и тоже потёр висок, но противоположный.
@bt-min = – И обязательно захватите фотографию Гришину, – сосредоточенно добавила Юлия Григорьевна, – Он же Лунио у нас, а не Гиршбаум, как родство доказывать станем?
