Сол Беллоу - Приключения Оги Марча

Однако Саймон не был сломлен, не впал в безрассудное отчаяние. Нет, у него были и победы. Лето породило застой в делах, и вполне естественно, что он терял деньги. Шарлотта, талантливая деловая женщина, умная советчица, спонсор, консультант, давала ему то, что объединяло их больше обычного супружества. Хотя он и воевал с ней и с самых первых дней рычал и ругался, говоря ужасные вещи, Шарлотта все мужественно выдерживала. Внимательный наблюдатель мог заметить, как вначале она отшатывалась от него в ужасе, но потом смирялась, помня о самом главном: ему предназначено стать богатым и могущественным. Даже его жестокость, когда он вопил: «Ах ты, глупая корова!», подтверждала это. При этих словах она нервно смеялась, тем самым вызывая в нем раскаяние; он понимал, что такие сцены всегда выглядят комедийно. Раньше он никогда не забывал в конце усмехнуться, даже если его глаза метали молнии. И теперь делал это всякий раз, когда оба могли вот-вот взорваться, чтобы вернуть состояние, которое можно было бы назвать грубоватой нежностью. Но главная задача Шарлотты и причина ее усилий заключалась в стремлении сделать их союз прочным, создав большое состояние. Она сказала мне:

— У Саймона талант бизнесмена. То, чем он сейчас занимается, — в то время он уже делал деньги, — пока ерунда.

Заговаривая об этом, она словно вступала на особую территорию, где исчезали различия между полами: слишком велика была пробуждаемая к жизни сила. Не мужское и не женское начало. Вспоминается мольба жены Макбета: «Пусть женщина умрет во мне!» Просьба суровая, но предстоящее еще труднее, и это делает душу бесполой.

Ни женские украшения и безделушки, ни платья, ни отделка квартиры, ни его флирт не имели для нее решающего значения. А вот когда дело касалось банка, акций, налогов, они, склонясь голова к голове, все подробно обсуждали; серьезные расчеты и тайные соображения являлись основой, на которой создаются реальные состояния и складываются крепкие супружества. Хотя Шарлотта постоянно напевала песенки вроде «Моих голубых небес» или «Конца летней любви», занималась ногтями, меняла прически, эти суетные занятия никогда не поглощали ее целиком. Все было связано воедино. Она относилась к себе с должным вниманием — и даже более того: высокие каблуки, тонкие чулки, великолепные костюмы, шляпки, серьги, перья, матовый макияж, а также электролизные ванны, кремы и прочие ухищрения, подогревающие мужской интерес. Шарлотта этим не пренебрегала и, обладая врожденным достоинством, могла моментально стать привлекательной. Но изначальное недоверие к подобным приемам помогало ей безошибочно определять фальшивые и незначительные вещи. Она не выбрала бы в мужья молодого человека с картинки у себя на рояле, как не выбрала бы школьника; перед ней стояла определенная цель, ради которой она была готова перенести любую грубость, безрассудство, резкость, скандалы. Все это она обдумала заранее, и ей не пришлось долго ждать, чтобы увидеть такое воочию; возникнув в сознании, теперь ее представление воплотилось в реальной жизни.

Саймон, по непостижимой прихоти судьбы, был для нее всем. Он говорил:

— У нее больше мозгов и способностей, чем у шести женщин. И сто процентов искренности: в ней нет фальши. На редкость доброжелательная — это и я мог подтвердить — и тебя, Оги, любит. — Он сказал это, когда я, как и обещал, стал ухаживать за Люси Магнус. — Все время что-нибудь посылает Маме. Хочет взять ее в семью. Но Мама никогда не жаловалась на свою жизнь в заведении. Там у нее появились друзья. Как ты думаешь?

Во время поездок по городу мы иногда заезжали к Маме, но чаще проезжали мимо. С Саймоном никогда не знаешь, куда попадешь. Говоря «ну, поехали», он, возможно, и сам не представлял, где окажется, — просто появлялась потребность сорваться с места. Возможно, захотел есть или подраться, что-то стряслось, или женщина подмигнула, дела, игра в бильярд или встреча с юристом, а может, решил попариться в спортивном клубе. А путь в эти места порой пересекался с Артингтон-стрит.

Мама жила в доме из серого камня, крыльцо дома расширялось к парадной двери, и на нем стояли две скамьи. Внутри тоже были скамьи. Вестибюль оформили как зал для митингов или открытых форумов — большая часть помещения свободна; грязные окна не позволяли заглянуть с улицы внутрь, рамы были расшатаны — возможно, руками тех, кто пытался проверить, стена это или стекло. Все, что могло быть опасно для слепых, унесли, в том числе кусок штукатурки, оставшийся на месте каминной плиты, и пробковую доску у дверного порога. Но слепые по помещению не бродили, а обычно сидели, почти не общаясь друг с другом, и вскоре становилось ясно, что безделье плохо на них сказывается. Я кое - что понял об этом в те дни, когда Эйнхорн впадал в хандру. Тоска была в душе — не в мозгу, и раздражение от незнания, что тебе может помочь, хотя ты согласен на все условия.

Директор и его жена гордились тем, что хорошо кормят пациентов; меню очередного приема пищи заранее становилось известным по запаху, доносящемуся из кухни.

Я считал Божьим благословением неприхотливость и простоту Мамы. Если здесь найдутся люди, склонные к интригам и ссорам, — а как их может не быть? — то в таком замкнутом мирке могут произойти ужасные события. Но Мама много лет усмиряла воинственность или уклонялась от нее, и теперь, возможно, визиты Саймона приносили ей больше волнений, чем общение с соседями. Ведь он приходил проверить, как с ней обращаются, и выяснял это с обычной суровостью. Он был строг с директором, который надеялся с его помощью оптом закупить матрасы у Артура Магнуса. Саймон обещал оказать ему эту услугу. Но через минуту вернулся с угрозами, всем недовольный. Он требовал для Мамы отдельную комнату и добился этого, однако новое жилище оказалось рядом с кухней, откуда доносились запахи и шум, так что благодарить было не за что. Однажды летом мы застали ее сидящей на кровати и прикрепляющей булавками значки в поддержку кампании Рузвельта; она получала десять центов за сотню значков и заработала несколько долларов за неделю благодаря добросердечию участкового партийного босса. Увидев, как она неумелыми руками, знавшими только грубую домашнюю работу, возится с медными булавками, разложив значки на коленях, Саймон пришел в ярость, от которой Маму стала бить дрожь. Зная о моем присутствии, она повернула голову, чтобы найти меня и попросить вмешаться; Мама была очень испугана: оказывается, она делала что-то плохое.

— Ради Бога, перестань орать! — взмолился я.

Но его нельзя было остановить.

— О чем они думают! Только взгляни, что ее заставляют делать! Где этот сукин сын?

К нам вышла жена директора в домашнем платье. Она старалась держаться уважительно, но без подобострастия; лицо ее побелело, однако сохраняло боевое выражение, несмотря на внутреннюю дрожь; отвечала она четко и высокомерно.

— Это ваша затея? — заорал Саймон.

— Никто не заставляет миссис Марч делать то, чего она не хочет. Она сама попросила. Ей полезно чем-то заниматься.

— Попросила? Знаю, как их просят — они просто боятся отказать. Хочу, чтобы вы знали: моя мать не будет работать за десять, двадцать, тридцать центов или за доллар в час. Все, что ей нужно, она получит у меня.

— Не кричите. Здесь находятся очень чувствительные и легковозбудимые люди.

Я видел, как в коридоре останавливались и сбивались в кучку слепые, а рубившая в кухне мясо крупная, с неряшливо убранными волосами кухарка повернулась в нашу сторону, не выпуская из рук нож.

— Саймон, действительно я сама попросила, — сказала Мама, но не смогла произнести эти слова убедительно — ей всегда не хватало твердости.

— Успокойся, — произнес я и, кажется, добился некоторого эффекта.

Похоже, ему не удавалось выразить первый порыв сердца, не затронув при этом болезненно напоминавшее о себе самоуважение. Бросая незаслуженные проклятия, словно Валаам[172], он, в отличие от последнего, не имел той внешней поддержки, которая помогла бы ему изменить свою позицию на прямо противоположную, и еще больше запутывался в своем своеволии. Он не мог заступаться за Маму, не требуя, чтобы на него смотрели с уважением.

Затем Саймон подошел к шкафу посмотреть, на месте ли вещи, переданные Маме Шарлоттой, — туфли, сумка, платья, и обнаружил отсутствие легкого пиджака — тот был велик Маме и сидел на ней плохо.

— Куда делся пиджак?

— Я отправила его в чистку. Ваша мама пролила на него кофе, — объяснила жена директора.

— Это правда, — подтвердила Мама своим четким, немелодичным голосом.

— Когда пиджак вернут, я его немного ушью, он широк ей в плечах.

Саймон молча смотрел на шкаф, в его глазах застыли ярость и отвращение.

— Если нужно что-то переделать, она может обратиться к хорошему портному. Я хочу, чтобы она достойно выглядела.