Владимир Колковский - В движении вечном

Опустив низко голову, Игнат резво заработал послушными пальцами, выгребая прохладный мягкий песок, складывая рядом в рыхловатую влажную кучку наподобие низенькой башенки. Он увлечен, он весь в работе, он полностью вне того, сейчас окружает, как вдруг резко слышится звонкий плеск речной воды, резвый перестук босых ног по мелководью, приближающийся стремительно вдоль пологой песчаной береговой кромки. И голос врывается резко, высокий фальцетный распев:

— Я профессор, я профессор!..

Незнакомый белобрысый пацан, худенький, в синих хлопчатых трусиках пробегает вприпрыжку мимо, в руке он держит длинный крепкий лозовый прут. Время от времени он размашисто, что есть силы, лупит по мелкой воде, лупит со смаком и дробною россыпью брызг, сопровождая тем самым свой звонкий распев:

— Я профессор, профессор!

Пацану также лет семь, не более, и ему также едва ли понятно это мудреное слово. Это мудреное «взрослое» слово, показавшееся почему-то вдруг примечательным настолько, что его теперь вот так и нужно выкрикивать в полный голос высоким фальцетом, выкрикивать без конца, раз за разом, враспев. Может быть, это слово просто послышалось в отголосках случайных и легло на язык как припев, легло на язык вместо песенки в ликующий солнечный день… В ликующий солнечный день у волшебной реки, когда юн и всего лишь от этого счастлив, когда каждая клеточка тела звенит и упруго ликует… Когда просто, просто хочется петь от души — да и мало ли мы в детстве кричим потому, что услышали вдруг, и почему-то легло на язык как случайный далекий напев, как случайная звонкая песенка…

Впрочем, дело здесь вовсе не в этом, а именно в слове «профессор».

Тогда, тогда…

Тогда, когда грезилось сказочно о неизвестном, непознанном, дальнем слово это пахнуло внезапно тоской и рутиной, пахнуло очками толстыми, мутными, стенами канцелярскими, душными, седой бородой старческой, поздней осенью, слово это прозвучало тогда чем-то вроде бухгалтера. Так оно прозвучало тогда, но и сейчас, спустя многие годы, когда прояснились ранжиры теперешние, и слово «профессор» вдруг взошло на вершины престижей тогдашних — точно так и сейчас «рядовой профессор» вот этот представился снова в тоскливом и душном ряду, в ряду черновом и рутинном… Как рядовой инженер, рядовой космонавт, рядовой первооткрыватель очередной инфузории.

Стоит ли, стоит ли жить на мечтах о рутине? — вопрос этот вновь представал стержневым, как и прежде, представал всеохватным, первичным, всегдашним, исконно питающим силы, надежды и позывы.

И ответ — ответ был однозначен по-прежнему.

Рядовым и обычным? — нет, нет, никогда, это вне его жизненных линий. Такая жизнеоснова давила, душила петлей и сейчас, но он жил, а если он жил — то, значит, и верил. А если верил, то должен бороться.

Бороться, бороться, несмотря ни на какие нынешние «соотношения». Да и суть разве в них, в этих цифрах зубрежных и разве в них разглядишь креативы? Ведь, в конце концов, и Эйнштейн был вовсе не вундеркиндом в учебе, скорей наоборот, и факт сей известен. Но он стал Эйнштейном великим, он увидел громадину тайную первым и смог разъяснить, а всезнайки и умницы, бывшие рядом — остались. Остались всего в «рядовых», но только! — но только не в том же ряду.

Наука подлинная, захватывающая дух, неудержимых мыслей полеты — вот, вот его главная линия жизни. И это вернется, придет, станет вновь на кону непременно. А пока нужно, нужно жить, а значит бороться и верить.

Сейчас нужно зацепиться за студенческую скамью, держаться изо всех сил, держаться, пока есть хоть малейшая возможность. Держаться, держаться, пока не истрачена последняя, пускай самая призрачная попытка.

Пять лет впереди, время серьезное. Это время в друзьях, и укажет подходы.

Быть искренним с Лебединским Андреем было легко и вполне безопасно. Ведь с иным «товарищем» порой побеседуешь вот так вот искренне, душу настежь раскроешь в распашку — вроде с глазу в глаз на полнейшем серьезе к тебе, с пониманием, а назавтра… Гуляет назавтра твоя «распашка» на публике, гуляет в подробностях самых пикантных да еще с и комментариями соответствующими. А публика она и есть на то публика, что народ там обычный в основе своей, то есть, как правило, без этой самой, «сформировавшейся интеллигентности».

Тот разговор искренний так и остался навсегда лишь для двоих сокровенным, иначе вот бы смешков и зубоскальства случилось среди рационалистов школьных бывших, а нынче точно таких же сачков и двоечников:

— Гляди ты, разгильдос махровый, кандидат на вылет первейший, а туда же! В эйнштейны с дираками…

Фамилия звучная «Дирак», но во множественном числе произносилось бы, конечно, с ударением на третьем слоге, то есть почти как другое знаменитое слово, но с заменой единственной буквы.

Смеху-то, безусловно, случилось бы предостаточно среди рационалистов школьных бывших, да вот только смеху не больно веселого. Проза житейская и самая жуткая нахлынула в раз, нахлынула бесцеремонно, с разбегу и еще на волне эйфории недавней победы, захлестнула безжалостно вновь суровым непредсказуемым будущим. И не только будущим скорым, ближайшим в виде зачета наиболее грозной из представителей свирепой троицы, не только в виде кошмара математического в первую же зимнюю сессию, но и будущим куда более отдаленным.

Сейчас ведь задача ближайшая, первостепенная какой виделась?

Ответ ясен: как бы зимнюю сессию «спихнуть», утвердившись прочнее в студенческом звании. Спихнуть любыми способами, хоть пока на теперешнюю минуту и совершенно непонятными. Зато было понятно и понятно на все сто однозначно, что выше зачетных «удочек» сачку и двоечнику нынешнему прыгнуть нельзя ну никак, нельзя никак даже с помощью сил Высших. Но ведь «удочки» сплошные, то есть зачетная книжка с троечкой средней на университетском физфаке есть палка о двух концах. С одного конца, вроде, она и есть та самая манна небесная, диплом вожделенный на руки, но вот с другого… С другого конца, пускай хоть и в более отдаленной перспективе, но уже совсем другая страшилка глядит.

Да, да, нет слов, перспективы завидные с университетскими темно-синими картонными корочками. Перспективы-то завидные, но лишь с одной оговоркой весьма существенной, а именно корочки эти самые должны быть непременно под средней цифрой не мизерной. Ведь пять лет веселых студенческих промелькнут незаметно, а там и распределение жутким кошмаром катит как итог незавидный выпускнику нерадивому, потому как оно, распределение это от среднего балла зачетки дипломной напрямую зависит и происходит. В верхах ты — и заслужил, и место выбирай соответствующее в списках верховных, местечко получше согласно желаниям, вкусам; а коль в низах — вот тут-то и вправду облом.

Понятное дело, что и при развитом социализме, когда всеобщее равенство-братство объявлено полное, для обладателей «лапы» с известной растительностью и на физфаке проложен особый подход. Приходит в комиссию заявочка персональная с завидным местечком, и тот час же по фигу цифирь трудовая пятилетняя оценочная, отвали, братва, моя черешня; ну а простому оболтусу с зачеткой всплошную на «удочках» одно лишь предельно прозрачно высвечивается:

— Эх, братец Игнат, загремим сто пудов в педпоток! — только месяц прошел, а уже и сейчас раз за разом приятель Серега нудит.

Вот он, вот он тот самый кошмар.

Педпоток неизбежный или «бедпоток», как его давным-давно братишки предыдущие характерно переиначили. А именно братишки те самые, которым хоть и посчастливилось доковылять в итоге до заветных дипломовских корочек, но только на цифорке очень уж мизерной. Именно их самых низкоуспеваемых студентов физфака объединяли на последнем курсе в отдельный поток, читали наскоро педагогические дисциплины, а затем на распределении — почти всех поголовно в село на учительство.

Вот тебе, бабушка, и юрьев день!

Вот тебе и спрос, и престижи, вот тебе и открытия грандиозные… Кар-тинки вновь совершенно иные встают пред глазами, до боли знакомые: глушь-тоска беспросветные, сырость, грязюка и слякоть осенние, вновь те же «родные-живые» картинки конкретно встают пред глазами.

— Вот дурень-то, дурень, и что ж я батю не слушал? — запоздало сетовал новый приятель. — Говорил, говорил сколько раз, подавай в политех, на метрострой подавай… А и чем не резоны, без вариантов работка в больших городах! Любая зачетка деревней не пахнет, хоть ты на одних пересдачах тяни до диплома.

Подобно Сереге Гончару и другие бывшие школьные рационалисты, а нынче сачки да двоечники, словно вдруг спохватились в одночасье, когда деревенская глушь предстала вот так конкретно и живо, пускай хоть и через пять лет, но предстала неотвратимой реальностью:

— Запрут на три года в село, отрабатывай годики… Так, глядишь, и засядешь на целую жизнь! — говорили многие уже почти с безысходностью. — На картошке засядешь да свиньях с курями…