Дмитрий Липскеров - Последний сон разума
Прапорщик потянулся за пистолетом, но голова, сориентировавшись в обстановке мгновенно, ретировалась и кричала с лестницы, что, может, в расчеты и вкралась досадная ошибка, но то дело неумышленное, а, следовательно, простительное!
– Чтобы я твоей хари здесь больше не наблюдал! – прокричал вслед Зубов и тотчас успокоился. – Армянин? – спросил он ласково Дато.
– Грузин.
– Понятно. Как же это?
Зубов обвел взглядом испорченную кухню.
– Да сам не понимаю! – посетовал грузин. – Вот, глядите! – он указал пальцем на рваный металл. – Как его так прорвало?
– Да-а, – согласился Зубов. – Невиданно!.. Может, давление какое в трубе?
– Да что вы! – отмахнулся Дато. – Какое давление! Я слесарем работаю, про трубы все знаю! Тут как будто трактором дернули!
– Да, дела!.. Ну, похоже, я здесь больше не нужен?
– Похоже, что да.
– Спасибо вам, – поблагодарила Кузьминична.
– За что же? – удивился Зубов, которому по работе «спасибо» сказали, кажется, впервые.
– Вы нас приехали карать, а вышло все наоборот. Помогли!
– Не радуйтесь больно, – уже в дверях предупредил Зубов. – Эта лиловая харя адвокатов еще найдет! А уж они вас как липку обдерут! Я эту категорию знаю!..
С грехом пополам воду убрали. За всеми перипетиями наблюдал Батый, безучастный к происшедшему.
– Есть, – потребовал он.
– Сейчас-сейчас! – засуетилась Кузьминична и выложила из сумки на стол килограмм говяжьего фарша.
Батый оживился, резво подошел к столу и, прислонив нос к самой упаковке, втянул в себя запах.
В этот момент с ним что-то произошло. Он сорвал упаковочную бумагу и стал горстями черпать прокрученное мясо и засовывать его себе в рот. Он поглощал пищу жадно, чавкая и пуская слюну, как голодная зверюга, пока от полуфабриката не осталось и следа.
Дато и Кузьминична наблюдали эту картину зачарованно, можно даже сказать, будто под гипнозом, словно в клетке с тигром находились.
– А-а-а… – удовлетворенно выдохнул Батый и утер окровавленный рот рукой. – Еще есть что?
– Может быть, хлебушка? – вышла из оцепенения повариха.
Батый сморщился, словно перед ним лимон ели.
– Колбаса есть, – неуверенно сообщила Кузьминична.
– Давай.
Колбасу он сожрал еще быстрее, чем фарш.
Дато, глядя на это поглощение пищи, шепнул на ухо жене, что испытывает непреодолимое желание убить звереныша.
Пожилая женщина перекрестилась и зашептала в ответ: «Что ты, что ты!..»
Обожравшись, Батый отвалился от стола и обвел взглядом присутствующих.
– Мама! – неожиданно произнес он с нежностью.
Но был в этой нежности оттенок опьяненности, одурманенности – в общем, такого состояния, которое позволяет вдруг сказать то, что не одурманенным никогда не произнесешь.
Это уловил старый Дато, и все нутро его сжалось.
Кузьминична же была тронута до слез. Она рванулась к ребенку и обняла его крепко, пачкаясь следами фарша.
– Сыночек мой, дорогой! – пела она, а Батыю, уложившему голову ей на плечо, вдруг нестерпимо захотелось откусить старухе дряблое ухо с дешевой сережкой.
Он перетерпел все ласки и был уложен в мягкую постель.
На ночь Кузьминична рассказала ему сказку про Трех богатырей, про их подвиги и невиданную силу, на что Батый открыл один глаз и презрительно скривил рот.
– И откуда сила-то у них такая? – поинтересовался он.
– От земли русской! – ответила повариха. – Откуда же еще!
– Я, пожалуй, посильней буду! – прикинул подросток.
– Конечно, конечно! – улыбнулась Кузьминична. – Ты самый сильный!..
Он заснул и всю ночь рос, как в русских сказках – не по дням, а по часам, так что к утру весь его организм вытянулся до взрослого, мышцы налились редким сплавом силы и выносливости. Под носом проклюнулись редкие усики, а подбородок пустил пяток волосков, черных и завитых.
К тому времени, как он поднялся с кровати, Дато уже отправился починять всевозможные краны и прочищать засоры. Кузьминичне сегодня было во вторую смену, а потому она с раннего утра возилась на кухне, приготовляя Батыю завтрак с жареным мясом.
Он появился перед нею голый, весь сочленение мышц, с короткими мощными ногами и неприкрытым естеством.
– Ой! – вскрикнула Кузьминична. – Как ты вырос!
Старуху, все ее существо, охватил страх. Она, словно кролик на удава, уставилась в черные злые глаза Батыя, и все боязней становилось ей, но оторваться от азиатского взгляда не было мочи.
Еще Кузьминична задалась вопросом: что это сынок держит руки за спиной, как будто что-то прячет? А?.. Она не решилась на вопрос, отказалась от него и тут же забыла – из страха.
– Есть буду! – оповестил Батый.
Несмотря на мускулистое тело и грозный до мистиче-ского облик, голос юноши был по-женски тонок и по-машинному бесчувственен, отчего Кузьминична еще более заволновалась. Она уже предчувствовала, что произойдет что-то страшное, непостижимое, а потому, сказав, что мясо готово, повернулась лицом к окну, спиной к Батыю.
– Спасибо за мясо!
Азиат вытащил из-за спины руки. В правой он сжимал кинжал дамасской стали. Сталь вибрировала, готовая к применению. Батый поиграл ею в свете солнечного луча.
Старуха чувствовала, как сын тихо ступает босыми ногами, приближаясь к ней. Все ее тело охватило судорогой, свело, по коже побежали мурашки, душа сжалась до булавочной головки, но она продолжала стоять на месте, уставив невидящие глаза в небо.
Батый приблизился к ней на расстояние дыхания.
– Мама, – проговорил он тонким девичьим голосом, затем приобнял Кузьминичну левой рукой за талию, завел спереди правую с кинжалом и, выдохнув, воткнул старинную сталь в старую плоть.
– Ох! – осела повариха, схватившись за живот, а когда убийца провернул кинжалом на триста шестьдесят градусов, и вовсе села на пол, смешно плюхнувшись задом на влажный линолеум.
Обильно потекла кровь, расползаясь темным пятном.
Старуха сидела, не закрывая глаз.
Батый макнул пальцы в кровь, а затем лизнул их, пробуя липкую на вкус.
– Я – воин! – гордо произнес он. – Я – богатырь!
Он был уверен, что убил старуху, а потому не стал тратить время попусту, сожрал со сковороды несколько кусков раскаленного мяса, вернулся в комнату, в которой спал, надел свою наволочку, затем снял ее, порылся в гардеробе, отыскал в нем брюки и прочее необходимое, облачился в чужое и, проговорив: «Я – Батый!» – вышел из входной двери.
Кузьминична по-прежнему сидела, привалясь спиной к стене, и держала стремящиеся наружу кишки.
Это он убил Кино! – внезапно догадалась старуха. – Это он ее детским мечом ткнул в самое нутро!..
Она потеряла сознание и находилась в странных эмпиреях другого бытия до прихода мужа, своего Дато, который, сохраняя самообладание, вознес жену свою на руки и бежал с нею до самого приемного покоя больницы, где ей сделали операцию и заверили пожилого супруга, что его благоверная останется жить.
Ему позволили сидеть с ней в реанимации, и когда она пришла в себя после наркоза, муж первым делом спросил:
– Он?
– Нет, – прошептала она синими губами, защищая сына.
– Он! – был уверен Дато.
Батый вышел из дома и направился в сторону вокзала. С ним была сумка, в которой помещались остатки жареного мяса. Кинжал был устроен под левой подмышкой, подвязанный на ремешке.
На вокзале он подошел к воинской кассе и попросил у миловидной кассирши билет до Улан-Батора.
Девушка выписала проездной документ и подумала о покупателе, что он ничего себе лицом и телосложением, только вот голос тонковат.
– Служить? – поинтересовалась кассирша.
– Воевать, – ответил Батый.
Девушка с пониманием кивнула головой, а когда покупатель удалился, по прошествии получаса она вдруг осознала, что не взяла с него за билет деньги. Еще она подумала, что в той стороне, куда отправился азиат, вроде бы горячих точек нет, в чем, впрочем, до конца не была уверена… Она провздыхала до конца рабочего дня, сетуя на себя, что как была дурой всю жизнь, так и останется таковой навсегда! За билет до Улан-Батора ей работать целый месяц.
Батый сел в поезд, забрался на полку и смотрел долго на удаляющийся город, в котором он родился и который покидал навсегда.
– Я – воин! – шептал он. – Я – богатырь!..
Мыкин и Митрохин с удовольствием проводили время на погранзаставе. Так как они были на переподготовке, к которой кадровые офицеры относились снисходительно, считая тридцатипятилетних мужиков гражданскими, то и спроса с них не было никакого. Более того, офицерский состав даже несколько завидовал мужикам, поскольку те жили в мегаполисе и были причастны к его радостям, в частности к пивным местам и девицам, коих в азиатских степях не имелось вовсе.
Начальство закрывало глаза на то, что друзья частенько самовольно уходили за пределы части и возвращались навеселе.
– Лишь бы солдат не вовлекали! – мудро решил начальник заставы.
