Алексей Кирносов - Два апреля

Овцын вышел и беззвучно прикрыл за собой дверь.

Фролов еще не ушел, он стоял у стола и перетряхивал свой портфель.

- Чищу эту авгиеву конюшню по понедельникам, - сказал он сердито. -Ну, и как ваши успехи?

- Командировка в Мурманскую область, - ответил Овцын. - Не знаю, успех ли это.

- Не помню случая, чтобы шеф после первого материала посылал в дальнюю командировку человека со стороны, - сказал Фролов. - Это начало карьеры, Иван Андреевич.

- На тридцать втором году жизни поздно начинать новую карьеру, -отозвался Овцын. - Не погубить бы старую.

- Эти две карьеры совмещаются. Еще Паустовский говорил, что самое лучшее - это совместить две карьеры: морскую и писательскую. Черт его знает, сколько хламу скопляется в портфеле за шесть рабочих дней... Хотите почитать завтрашнюю газету?

- Давайте, - сказал Овцын. - Никогда в жизни не читал завтрашних

газет.

Фролов перегнулся через стол, достал из ящика верстку, испещренную карандашными пометками.

Бегло просмотрев, Овцын сказал:

- Ваши заголовки могут вселить оптимизм в душу самого закоренелого меланхолика. Это же ода! «На новую ступень», «Триста видов добрых услуг», «Забота о красоте», «Хороший старт», «Плюс триста тысяч киловатт», и так далее, и так далее.

- Вы заскучали по пессимизму? - Фролов вскинул брови. - Тогда почитайте сообщения из-за границы.

- М-да... Англию ожидают неприятности... Причина трудностей -господство монополий...

Овцын прочитал газету до конца, снова стал смотреть первую страницу, потому что Фролов еще копался в своем портфеле. Взгляд его остановился на знакомой фамилии. «Указ Президиума Верховного Совета СССР, - прочел он, - о награждении лейтенанта Левченко Владимира Георгиевича орденом Красного Знамени... За мужество и отвагу, проявленные при охране государственной границы СССР, наградить лейтенанта Левченко Владимира Георгиевича орденом Красного Знамени посмертно...»

У него передернулись плечи, он стал читать снова, отчаянно и наивно надеясь, что теперь не будет последнего слова «посмертно», но слово никуда не исчезло, так и осталось стоять в конце фразы. Его пальцы сжались, скомкав лист верстки.

- Что это вы обнаружили? - удивился Фролов, подошел и забрал у него верстку.

- Вы не знаете подробностей этого Указа? - спросил Овцын.

- Указа? - Фролов покачал головой. - Нет, ничего не поступало. Дело касается охраны границ, а там сплошь секреты. Вы знали этого человека? Да ведь в вашем очерке встречается фамилия Левченко...

- Это его отец, - сказал Овцын. - Впрочем, сына я тоже знал, он был командиром пограничного катера.

- Был... Можно себе представить, что произошло, - печально проговорил Фролов. - Но если погиб катер, почему наградили только командира?

- Значит, катер не погиб. Погиб только командир, - сказал Овцын.

- Он единственный сын?

- Как будто.

- Трудно вам будет утешить отца, - сказал Фролов, и Овцын удивился, откуда тот знает, что он только что подумал о том, что по пути в Мурманск надо задержаться в Ленинграде.

- Я был несправедлив к этому пареньку, - медленно произнес Овцын. -Катерок у него чуть покрупнее мотобота, несолидная с виду посудинка. Удивляло, как он не тонет под грузом пулеметной установки. Носится вдоль кавказских пляжей... Понимаете, все это не кажется серьезным стороннему наблюдателю... Я сказал однажды: «Кончай кататься на своем катере, найди

порядочную службу...»

- Это всегда так, - согласился Фролов, - Ушел человек, и тут-то нас охватывает раскаяние за все недоброе, что мы ему сделали. Теперь не исправишь, не извинишься. Поэт сказал: спешите делать добрые дела. Спешите, люди, спешите, не откладывайте до удобного случая, ибо она на страже. Придет - и никакого доброго дела уже не сделаешь. Не успокоишь совесть цветочком на могилку. Не исправишь причиненного покойнику зла, придавив его гранитом с золотой насечкой. Спешите делать добрые дела... Когда шеф дуба даст, а этого ждать недолго, много народу в редакции потеряют покой и сон, ибо мотали мы его нервы совершенно беспощадно, а радовать не торопимся...

Фролов машинально сгреб все бумаги со стола в свой портфель, поняв, что сделал не то, удивленно поднял брови, потом, махнув рукой, сказал:

- Завтра разберу. Пошли, Иван Андреевич.

Овцын пришел домой печальный. Хоть и старался бодриться, Эра почувствовала неладное.

- Нет, нет, всё в порядке, - успокаивал он ее.

Никак не мог найти слов, которыми нужно сказать о том, что Володи Левченко уже нет. Утром поднялся первый, вынул из почтового ящика газеты, скомкал и спустил в лестничную шахту.

«Зачем так делаю? - подумал он. - Все равно узнает. Рано или поздно. Но лучше поздно...»

- Странно, что нет почты, - сказала Эра, заглянув в ящик.

- Будем завтракать без газет, - отозвался он.- Говорят, что так пища даже лучше усваивается.

- Пища хорошо усваивается, когда человек принимает ее в привычной обстановке, - улыбнулась она, выпивавшая утром порцию газетного чтива, как хронический алкоголик рюмку. - Когда ты поедешь?

- Нынче. Зачем тянуть?

- Значит, в новогоднюю ночь я буду одна.

- У тебя много приятелей.

- Кому в новогоднюю ночь нужна дама на седьмом месяце?

- Пожалуй... Тебе привет от шефа. Он следит за твоими успехами и радуется.

- Как он узнал, что ты имеешь ко мне отношение? - удивилась Эра.

- Я хотел спросить, но у него начался приступ.

- Впрочем, это пустой вопрос, - сообразила она. - Раз он следит за моим творчеством, значит понимает, что капитан Овцын, про которого писала Эра, знает Эру, которая писала про капитана Овцына.

- Юре Фролову моя фамилия тоже не в новость, но подобная мысль ему в голову, кажется, не пришла.

- Юре редко приходят в голову мысли, не имеющие прямого отношения к работе. Он не особенно талантлив и не может позволить себе такой роскоши... Хочешь, я пойду с тобой в редакцию? - предложила она.

- Не надо. Один я быстрее управлюсь.

Он опасался, что, выйдя на улицу, она прочитает газету.

- Знаю, чего ты боишься, - нахмурилась Эра, - Увидят тебя со мной и подумают, что я устроила тебе протекцию. Верно?

- Может быть, - сказал он, не думая об этом. - Да и вообще лучше собери мне чемоданчик.

- Пожалуйста, не думай, что ты мне чем-нибудь обязан, - сказала она, продолжая хмуриться. - Ты все сделал сам.

- Я и не думаю, - сказал он.

- О чем же ты думаешь?

- Надо заехать в Ленинград, - сказал он первое, что пришло в голову.

- Я это знала, - согласилась Эра. - Конечно, заезжай. Ничто тебе не мешает. Повидаешь маму, приятелей. Не забудь газету.

- Какую газету? - вздрогнул он. Слово «газета» вертелось в голове с той секунды, как он проснулся.

- Как какую? - изумилась Эра. - С очерком.

- Захвачу, - сказал он. - Но не думаю, что это обрадует ее так же, как

тебя.

- Неплохо бы и вполовину. Кстати, мои родители обрадовались.

- Ты успела там побывать?

- Мне нельзя там бывать, - сказала она и опустила глаза. - Мы говорили по телефону... Отец впервые назвал тебя не матросом, а капитаном. Кажется, в его голосе промелькнуло почтение.

- Может быть, пора их еще больше обрадовать? - спросил он.

- Не знаю... Глупо, конечно, но я страшно смущаюсь, когда думаю об этом. Постараюсь еще потянуть...

- Ты что, школьница, согрешившая со студентом?

- Если бы я тогда грешила, то не смущалась бы сейчас...

Он быстро получил командировочное удостоверение с очень солидными штампами и печатями, немножко медленнее получил деньги и, сопровожденный отечески-строгим редакторским напутствием, отправился в Аэрофлот и взял билет на ленинградский самолет. Опять впереди была дорога, и он чувствовал прилив сил, душа расправилась, как поднявшийся ввысь баллон аэростата, и весь он стал легче, освобождённее, будто невидимые, но прочные цепи вдруг упали с него. Придя домой, он не мог скрыть радости, как вчера не смог скрыть печали, и подумал, что здорово развинтился за последнее время - раньше он умел не выдавать чувств.

- Смотри не останься там плавать на каком-нибудь дурацком пароходе, - сказала Эра вроде бы в шутку, но в голосе ее слышалась обида.

- Чушь, - сказал он. - Завтра же я смертельно затоскую по тебе. Днем я буду сжимать зубы и гнать тоску работой, а по ночам стану заливать слезами подушку, сунув в рот ее угол, чтобы заглушить рыдания и не беспокоить соседа по каюте.

Он смеялся, и она потребовала:

Терпеть не могу, когда ты паясничаешь.

Хорошо, - сказал он. - И верно, не время паясничать...

Они собрались уходить, когда до вылета осталось два часа. Эра заглянула в почтовый ящик, вынула конверт, разглядела штемпель, произнесла тихо и печально:

- Из Сухуми. Странно. Он обещал не писать мне.

«Он не нарушил обещания, - подумал Овцын, - это письмо написал не

он».

- Я была уверена, что все копчено, - сказала Эра.