Альберто Моравиа - Чочара
С большим трудом я вытащила дохлую козу из шалаша и оттащила ее как могла дальше, чтобы не слышать вони. Потом собрала надерганную из крыши солому и постелила ее в углу шалаша, в тени: это была наша постель. Покончив с этим, я сказала Розетте:
- Я прилягу на солому и немного посплю. Может, ты тоже ляжешь?
Она ответила:
- Я лучше посижу на солнышке.
Я ей ничего не сказала и легла на солому. Я лежала в тени, но сквозь дыру в крыше мне видно было голубое небо; солнечный луч проникал в шалаш, падая на пол, весь покрытый черными козьими катышками, блестящими и похожими на ягоды лаврового дерева; в шалаше стоял приятный запах хлева. Я чувствовала себя совсем разбитой и про себя подумала, что усталость мешает мне по-настоящему горевать о том, что случилось с Розеттой. Мне это казалось просто невероятным и нелепым: я видела перед собой ее красивые белые ноги, плотно прижатые одна к другой, с напряженными мускулами, когда она стояла неподвижно посреди дороги, а по ее ногам текла кровь и один ручеек доходил до колена. И чем больше я думала об этом, тем меньше понимала, как это могло случиться. Наконец я заснула.
Я проспала не больше получаса, вдруг меня как будто кто-то дернул, я проснулась и стала звать Розетту. Мне никто не ответил, вокруг стояла такая тишина, не слышно было даже блеяния коз, они уже, наверно, ушли далеко. Я позвала еще раз, опять молчание, тогда я начала волноваться и вылезла из шалаша: Розетты не было. Я обошла вокруг шалаша, но увидела только коробки с консервами, Розетты не было нигде видно.
Меня охватил ужас, я подумала, что Розетта со стыда и отчаяния решила уйти от меня, может, даже пошла на дорогу, чтобы броситься под проходящую машину и покончить с собой. Дыхание остановилось у меня в груди, сердце колотилось так, как будто вот-вот выскочит, я стояла возле шалаша и звала Розетту, оборачиваясь во все стороны. Мне никто не отвечал; да и кричала-то я не особенно громко: от волнения я потеряла голос. Тогда я побрела сама не зная куда, напрямик через кустарник.
Я шла по пыльной тропинке, которая то расширялась, то переходила в еле заметный след меж высоких кустов. Тропинка привела меня на скалу, отвесно спускавшуюся к шоссе. Там росло дерево, а сама скала была похожа на большую скамейку, с которой можно было видеть кусок дороги, извивавшейся вдоль узкой равнины, а за дорогой - русло потока, разделявшегося на два или три рукава, которые текли между белых камней и травы. Сев на скалу и наклонившись, я увидела внизу Розетту; теперь мне стало ясно, почему она не отозвалась на мой зов: она была уже далеко, в середине русла потока. Шла она вперед медленно и осторожно, прыгая с камня на камень, чтобы не замочить ноги; увидев, как она идет по руслу, я сразу поняла, что ее привело сюда не отчаяние и не душевные переживания. Она остановилась там, где поток был довольно глубокий, опустилась на колени и нагнулась к воде, чтобы напиться. Розетта попила, поднялась, внимательно осмотрелась вокруг, затем задрала платье до самого живота, оголив ноги; я находилась от нее очень далеко, но и отсюда мне показалось, что я вижу на ее ногах темную полосу засохшей крови, спускавшуюся ручейком до колена. Она присела расставив ноги, и я увидела, что она берет в пригоршню воду и подносит ее к низу живота. Она склонила голову к плечу и мылась, не торопясь, спокойно и, как мне показалось, совершенно не заботясь о том, что солнце ярко освещает ее стыдное место. Значит, все мои предположения, подсказанные страхом, оказались неверными: Розетта спустилась к потоку только для того, чтобы подмыться; должна сознаться, что это открытие причинило мне боль и разочарование. Я, конечно, не хотела, чтобы она покончила с собой, даже подумать об этом мне было страшно; но, когда я увидела Розетту на берегу потока за таким занятием, меня охватил страх за будущее. Мне показалось, что Розетта уже покорилась своей новой судьбе, которая началась для нее в церкви, где варвары лишили ее невинности, и что ее упорное молчание было скорее признаком покорности судьбе, чем отчаяния. Потом, когда это мое первое впечатление, к сожалению, подтвердилось, я поняла, что в эти несколько мучительных минут моя бедная Розетта не только физически, но и духовно стала женщиной черствой, опытной, полной горечи, женщиной, сразу узнавшей всю грубость жизни.
Я долго смотрела на нее со скалы, как она вытиралась, и делала она это так же бесстыдно, почти как животное; потом она пошла обратно по руслу ручья, выбралась на дорогу, перешла через нее. Тогда я тоже поднялась со скалы и вернулась в шалаш: мне не хотелось, чтобы Розетта поняла, что я наблюдала за ней. Через несколько минут пришла и Розетта, лицо ее даже нельзя было назвать спокойным и умиротворенным, просто на нем отсутствовало всякое выражение; мне совсем не хотелось есть, но я притворилась голодной и сказала:
- Я что-то проголодалась, давай поедим? Она ответила безразлично:
- Как хочешь.
Мы уселись на камнях возле шалаша, я открыла пару консервных банок, и опять я была поражена тем, с какой жадностью набросилась Розетта на еду. Я, конечно, не хотела, чтобы она отказалась от еды, совсем наоборот, но меня поразила жадность, с которой она набросилась на еду, потому что я думала, что после случившегося у нее пропадет всякий аппетит. Я не знала, что сказать ей, просто смотрела, как она вытаскивает пальцами куски мяса из консервной банки, запихивает их в рот и жует быстро, почти с яростью, вытаращив глаза. Наконец я ей сказала:
- Дочка моя золотая, ты не должна думать о том, что с тобой случилось в церкви, никогда не должна думать, и увидишь...
Но она сухо перебила меня:
- Если ты не хочешь, чтобы я об этом думала, начнем с того, что ты не будешь мне об этом говорить.
Меня поразили не столько ее слова, сколько тон голоса, новый для Розетты: злой и бесчувственно сухой.
Мы провели здесь четверо суток. Дни проходили очень однообразно: на ночь мы залезали через дырку в шалаш, спали, вставали на рассвете, ели консервы, полученные от английского майора, и запивали их водой из потока; все это время мы почти не разговаривали между собой, перекидываясь обрывками фраз только тогда, когда не могли обойтись без этого; днем мы бродили бесцельно по лесу; иногда мы спали и днем прямо на земле под деревом. Козы целый день паслись, а вечером возвращались в шалаш, и мы помогали им влезать через дырку, а потом они спали вместе с нами в углу, прижавшись друг к другу! козлята тоже были с ними и сосали то одну, то другую козу, забыв умершую мать. Розетта была по-прежнему безразличной ко всему и далекой; я больше ни разу не говорила с ней о том, что случилось в церкви, и йотом я тоже никогда не заговаривала с ней об этом; боль эта, как заноза, застряла в сердце, и она уже никогда не пройдет, потому что горе мое безысходно. Теперь, вспоминая эти четыре дня, мне кажется, что характер Розетты изменился именно за это короткое время, может, потому, что она думала все время о случившемся и привыкала к своему новому положению, а может, характер ее изменялся постепенно, сам собой, почти незаметно для нее самой; факт тот, что она за эти дни стала совсем другая. Сначала такое полное изменение характера моей дочери, как от белого к черному, поразило меня, но, когда я пораздумала над этим и учла характер Розетты, мне стало казаться, что иначе и быть не могло. Я уже говорила, что Розетта по своей природе была склонна к какому-то удивительному совершенству, что она всегда отдавалась целиком и полностью, без сомнений и колебаний, чему-нибудь одному, так что я было даже подумала, что моя дочь святая. И вот этому ее святому совершенству, которое было основано, как я уже говорила, главным образом на неопытности и незнании жизни, был нанесен в церкви смертельный удар; и Розетта бросилась сразу в другую крайность, без всякого перехода осторожности и умеренности, свойственных всем нормальным людям, опытным и несовершенным. До сих пор Розетта была религиозная, добрая, чистая и кроткая девушка; теперь надо было ожидать, что она кинется в другую крайность, и сделает это так же без сомнений и колебаний и с той же неопытностью и незнанием жизни. Часто, думая об этих печальных событиях, я приходила к заключению, что так называемую чистоту мы получаем не при рождении, как дар природы, а приходим к ней через жизненные испытания; но тот, кому эта чистота была дана от рождения и кто рано или поздно потерял ее, страдает от этого тем сильнее, чем больше был уверен, что на всю жизнь останется таким. Лучше уж родиться несовершенным и постепенно совершенствоваться или по крайней мере становиться лучше, чем родиться совершенным и лишиться этого своего призрачного совершенства, заплатив им за жизненный опыт.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Консервы, которые нам дал английский майор, таяли, как снег весной: аппетит у Розетты был прямо волчий; и я решила, что нам надо поскорее уходить из этого шалаша. Но мне не хотелось идти в Валлекорсу или в какую-нибудь другую деревню поблизости - наткнешься, чего доброго, опять на этих марокканцев, части их, наверно, расположились по всем деревням Чочарии Я и говорю Розетте:
